Последний Совершенный Лангедока

Де Кастр не нашёл, что ответить, и промолчал. В тот день мы больше не говорили о судьбе Книги, но между нами пролегла тень, а вскоре мы с женой покинули дом епископа. Альда не раз говорила, что нехорошо злоупотреблять чужим гостеприимством, и я понимал её – всякой женщине хочется быть хозяйкой в своём доме и вести его так, как нравится ей. В то время в Тулузе на продажу было выставлено много домов по низким ценам, и мы смогли выбрать себе жильё по вкусу и карману неподалёку от дома епископа. Нам нравилась эта часть города, и я не хотел, чтобы мои больные привыкали к другому адресу. Первый этаж, как принято в Тулузе, был каменный, а второй – деревянный. Внизу я вёл приём, там же была кухня и комната Иакова, а второй этаж был жилой. Там было всего две небольших комнаты, столовая и спальня, но большего нам и не требовалось. Альда взялась за убранство своего дома с любовью и энергией, и получилось очень уютно, хотя я привык к иному устройству жилья.

Вскоре вопрос о возвращении в Константинополь отошёл на задний план, потому что начался сезон штормов, и выходить до весны в море было чистым безумием. Я радовался полугодовой отсрочке, в течение которой ничего не нужно было предпринимать, да и уезжать мне не хотелось. Византия была разорвана на части и захвачена крестоносцами, к которым теперь я относился совершенно иначе, чем до отплытия. Что происходило в Константинополе, я не знал, вести оттуда не доходили до нас. Вполне могло случиться и так, что мы вернулись бы в страну, охваченную войной. В Лангедоке же воцарился мир. Пусть этот мир был непрочным, а будущее туманно, но всё-таки это был мир. Втайне я надеялся, что Книга примет решение за меня, и я получу некий знак, который и даст знать, что делать дальше. Вышло, однако, по-другому, и совсем не так, как рассчитывал де Кастр, я или Альда. О чём думал Иаков, я не знал. Однажды я спросил, что он намерен делать дальше.

– Ты прогоняешь меня, господин? Разве я плохо служу?

– Конечно, нет, что ты! Но ведь ты свободный человек, а не раб, и вправе распоряжаться своей судьбой.

– Так я же и распорядился, – пожал плечами гигант, – я служу тебе и госпоже.

На том разговор и закончился.

В последние годы жизни Филипп Август утратил интерес к делам в Лангедоке. Все его силы поглощала борьба с английским королём Иоанном Безземельным и племянником Иоанна – Оттоном, императором Священной Римской империи, поэтому дело, начатое, но не завершённое Монфором, он поручил своему старшему сыну Луи, будущему Людовику VIII, словно в насмешку получившему прозвище «Лев». Принц был ревностным католиком, но имел весьма хрупкое телосложение и был слаб здоровьем. Тем не менее, по наущению Рима этот хилый лев решил принять крест против еретиков и двинул через границы войско.

Крестоносцы Луи соединились с отрядами Амори де Монфора под Мармандом и захватили город. Пощадив воинов вместе с командиром Сантюлем, графом Астаракским (поскольку их рассчитывали обменять на пленных французов), они устроили ужасающую бойню. Людей всех сословий, мужчин, женщин и детей, раздетых донага, рубили мечами и кололи копьями. Не осталось ни молодых, ни стариков: спрятаться не удалось никому. Крови было пролито столько, что казалось, будто прошёл жуткий красный дождь. Разграбленный город был разрушен и предан огню.

Марманд повторил судьбу Безье. Жестокий принц надеялся вызвать панику в Тулузе, но просчитался. Лангедок бестрепетно начал делать военные приготовления, однако до сражения дело не дошло, ибо крестоносное войско Луи постигла та же судьба, что ранее и войско Монфора. Закончилось лето, а вместе с ним и карантен большинства рыцарей, они бросили принца и отправились по домам. Тогда Луи, гордо задрав нос, объявил себя победителем и увёл крестоносцев обратно во Францию.

Некоторое время спустя старый король умер, и не успел его прах упокоиться в крипте аббатства Сен-Дени, как Луи, вернее, теперь уже Людовик VIII, затеял второй поход против Лангедока, и в том у него появился новый союзник. Понтификат Гонория III оказался недолгим: старик протянул на престоле святого Петра всего восемь месяцев. Его сменил родственник Иннокентия, епископ Уголино, граф Конти, принявший имя Григория IX. Этот восьмидесятилетний старец оказался человеком мрачным, жестоким и беспощадным. Он признавал только силу меча. Теперь ни о каких договорённостях с Тулузой вообще не могло быть и речи.

Узнав о том, что крестоносцы вновь пересекли границу Лангедока, новый граф Тулузы собрал консулов.

– Наш город надёжен и крепок, нас охраняют храбрые воины, чего нам бояться? – заявил он. – Я не стану просить у короля милости, он первый начал войну. Я не могу признать его сюзереном, когда он идёт на меня с разбойниками. Посмотрим, что они станут делать. А вместо того, чтобы тратить время на переговоры, мы позаботимся лучше об укреплениях, чтобы искуснее отразить этих пилигримов в случае, если они нападут на нас.

Эти слова пришлись по сердцу тулузцам, в чьей памяти ещё не изгладилась победа над грозным Монфором. Глашатаи стали сзывать со всего города воинов к столам, обильно уставленным яствами и вином.

– Если королю захотелось драться, то мы не прочь, – говорили защитники Тулузы. – Мы можем защищаться хоть пять лет.

Раймунд Юный вывел окситанское войско из Тулузы и двинулся навстречу крестоносцам к осаждённому ими Авиньону. Не вступая в решительное сражение с превосходящими силами, он начал партизанскую войну, уничтожая неприятельские обозы. Для крестоносцев это оказалось гораздо хуже поражения в открытом поле, потому что припасы, привезённые из Франции, быстро таяли. В лагере короля начался голод, а камнемёты с авиньонских стен сеяли опустошение. Стояла невыносимая жара. Трупы людей и лошадей лежали кучами, над ними гудели рои мух, которые, попадая в еду и питьё, отравляли их. В лагере начали распространяться болезни.

На французов напало уныние. Тогда король, чтобы поднять дух армии, приказал, во что бы то ни стало, взять город. Авиньон был укреплён рвами, башнями и обнесён толстой стеной, с сухопутной стороны он был неприступен, поэтому крестоносцы пошли на штурм со стороны реки по наспех наведённому мосту. Мост не выдержал и рухнул, с ним вместе в Рону посыпались люди в доспехах и кони. Спастись удалось не многим. Но Людовик не терялся от неудач. Между лагерем и городом он велел выкопать широкий и глубокий ров, дабы прервать всякое сообщение с Авиньоном. Трупы уже не хоронили; их кидали в Рону, чтобы отравить воду. И опять в королевском лагере вспыхнул разлад. Тибо, граф Шампани и другие сеньоры покинули лагерь, несмотря на королевский запрет.

Если король и достиг своей цели, то лишь благодаря упорству и энергии. Потери были огромными, но через три месяца Авиньон всё же пал. Триста самых богатых и знатных горожан взяли в заложники, а городские стены и укрепления снесли.

Захватив Авиньон, Людовик Лев двинулся к Тулузе. Он давно уже чувствовал себя скверно, однако превозмогал болезнь. В его лагере после авиньонской осады свирепствовала гнилая лихорадка, несколько соратников короля уже стали её жертвой. Людовик так боялся заразиться, что неожиданно решил вернуться во Францию, бросив армию. Но было поздно. Покидая Лангедок, он уносил с собой зародыш смерти. В замке Монпансье королю стало так плохо, что он слёг. Придворные не знали причины болезни, но, тем не менее, пытались исцелить его сообразно диким представлениям французов о медицине. Некий Аршамбо де Бурбон, приближённый короля, нашёл для него молодую и красивую девушку, которая должна была пожертвовать своей честью для мнимого исцеления Людовика. Однако увидев её в своей спальне, богобоязненный Лев в ужасе отказался от соблазна и заявил, что лучше умереть, нежели совершить смертный грех.

Людовик VIII умер в 37 лет, оставив трон своему одиннадцатилетнему сыну, а регентство – вдове, которая должна была приготовиться к неповиновению крупных вассалов. На беду Лангедока эта вдова звалась Бланкой Кастильской. Ревностная католичка, мать тринадцати детей, она считала Францию чем-то вроде семейной фермы, которую следует всемерно благоустраивать ради получения доходов. В ней было больше королевского, чем в её покойном супруге, Людовике VIII и в старшем сыне, будущем Людовике IX Святом.