Последний Совершенный Лангедока

Последним деянием папы Иннокентия III стал Четвёртый Латеранский [210] Собор, по счёту Римской католической церкви – Двенадцатый Вселенский. Именно его уложения открыли дорогу кровавым расправам над теми, кого Рим считал еретиками. Подозреваемыми считались не только альбигойцы, но также иудеи, сарацины и вообще все некатолики. Отныне они должны были носить особую одежду, позволявшую издалека отличать их от католиков.

Все подозреваемые в ереси лишались светских прав, а их имущество подлежало конфискации. На время следствия они отлучались от церкви, и если в продолжение года не могли оправдаться, признавались еретиками. Светские власти также должны были преследовать еретиков. Непокорные государи и князья подлежали отлучению, а их вассалы освобождались от своих клятв. Принадлежащие им земли безвозмездно переходили к первому же католику, который захотел бы ими воспользоваться, при условии, что он обязуется очистить их от еретиков. Еретики теперь не имели права составлять завещания и получать наследство. Священники не должны были давать им Святых Тайн и допускать к церковному погребению.

С целью предотвращение ереси каждый епископ или доверенный викарий должен был посещать разные местности своей епархии в сопровождении трёх искусных и знающих лиц, которые выведывали места убежищ еретиков.

Всякий юноша, достигший четырнадцатилетнего возраста, а девушка двенадцатилетнего, должны были давать клятву хранить католическую веру, доносить о еретиках и преследовать их. Эту клятву необходимо было возобновлять каждые два года. Всякий был обязан исповедоваться и приобщаться три раза в год: на Рождество, Пасху и Троицу, а кто этого не соблюдал, подозревался в ереси.

Уложения собора запретили мирянам держать на дому книги Ветхого и Нового Завета, кроме Молитвослова, и то не иначе как на латыни.

Тот, кто был уличён или заподозрен в ереси, не мог заниматься медициной. Если больной был приобщён из рук священника, то его следовало тщательно оберегать от приближения посторонних до самой кончины или до выздоровления, чтобы избежать влияния еретиков и духовного совращения перед смертью.

Священникам было вменено в обязанность присутствовать при погребении. По воскресеньям и праздникам главы семейств должны были непременно выстоять мессу и выслушать проповедь.

Вследствие этих жестоких мер, на людей, которых считали еретиками, началась охота. Их искали повсюду и, измученных, вели к беспощадному суду. Церковь мстила Лангедоку за десятилетия унижений. В Тулузу вернулся епископ Фулькон, который очень быстро нашёл общий язык с Раймундом VII, ставшим графом Тулузы после смерти отца. С этим пылким юношей произошли разительные перемены. Цепляясь за остатки власти, он заключал с французами такие соглашения, на которые никогда не пошёл бы его отец. Французам больше не надо было воевать – всё, чего они добивались, захватчики получили благодаря отступничеству Раймунда. Видя это, многие бароны предпочли перейти на сторону сильных.

Альбигойцы оказались окружены врагами. Бежать, но куда? За Пиренеями, в иберийских королевствах, и в Священной Римской империи еретиков преследовали с ещё большей жестокостью. Охота на альбигойцев пока не затронула Ломбардию, но до неё ещё нужно было добраться.

Оставалось только одно место, где добрые христиане пока чувствовали себя в относительной безопасности – замок Монсегюр у подножия Пиренеев. Туда епископ де Кастр уводил людей из Тулузы. Ушли многие, но мы с Альдой не покидали своё новое жильё до тех пор, пока я опять не увидел на улице Юка де Сент Сирка. К счастью, он меня не заметил, но дальше искушать судьбу было нельзя. С душевной болью мы собрали вещи, заперли дом, в который уже не надеялись вернуться, и в сопровождении Иакова отправились в Монсегюр.

До Монсегюра мы добрались без приключений. Там мы узнали, что опасаясь скорее за судьбу Евангелия, чем за нашу, де Кастр выслал в Тулузу небольшой отряд, который должен был охранять нас в пути. Однако мы разминулись в дороге и прибыли в замок раньше своей охраны. Дороги были пусты, поля заброшены, в садах под деревьями валялись гниющие фрукты. Всё это производило грустное впечатление. Погода была под стать нашему настроению – с серенького неба часто накрапывал дождь, было сыро и зябко. По вечерам в бедных трактирах с общей комнатой для ночующих приходилось долго сушить одежду и счищать грязь с обуви. К счастью, когда на горизонте появились синие зубчатые вершины Пиренеев, местность начала повышаться, стало суше, но заметно холоднее. Ветер посвистывал в голых ветках, между камней пробивались пучки бурой травы, привольно себя чувствовали лишь колючие растения вроде репьёв. Иногда вдалеке слышался волчий вой, и тогда я с тревогой смотрел на Иакова, но он в горах был как дома, и такие мелочи, как волки, его не тревожили. Лошадей мы давно вели в поводу. Приходилось очень внимательно следить за тропинкой, чтобы не подвернуть ногу на скользких камнях, поэтому по сторонам я не смотрел, предоставив выбор пути Иакову.

Обогнув очередную каменную осыпь, Иаков так неожиданно остановился, что я чуть не ткнулся носом ему в спину.

– Монсегюр, господин, – хриплым от долгого молчания голосом сообщил он.

– Где?

Иаков отступил с тропинки, я посмотрел вперёд и от изумления замер. На огромной скале на фоне бледного предзимнего неба чернел мрачный и несуразный замок. Невозможно представить, сколько потребовалось сил и упорства, чтобы затащить на эту кручу каменные блоки для возведения стен и башен.

Альда дремала, покачиваясь в седле. Осторожно, чтобы не напугать, я позвал её:

– Эй, соня, мы приехали. Смотри, впереди Монсегюр!

Она открыла глаза:

– Ой, какой страшный… Мы ведь не будем там жить, правда?

– За нами по пятам идёт зима, – вздохнул я. – А в замке, наверное, топят очаг, в котле булькает горячая похлёбка, а в кубке испускает ароматный пар вино с пряностями. Там свежий хлеб и мягкая постель… Под защитой каменных стен мы будем в безопасности, ведь замок неприступен. Чтобы добраться до его подножия, крестоносцам придётся отрастить крылья, ангелов-то среди них нет.

– А мы как же попадём в замок? У нас ведь тоже нет крыльев. А лошадей как затащить на этакую крутизну?

– Ну, наверное, где-нибудь есть скрытая тропа, там увидим. Надо ехать – солнце склоняется к закату, а горы скрадывают расстояние. Мы должны успеть до темноты.

Вскоре нас заметили и выслали навстречу стражников. Узнав наши имена, старший сообщил, что нас давно ждут. Лошадей оставили внизу, а сами стали подниматься, причём под конец подъёма я всерьёз стал опасаться, что ноги откажутся служить, и мы въедем в замок подобно баранам, вися на плечах Иакова. К счастью, до такого позора не дошло, но свой первый подъём в Монсегюр я запомнил надолго. У ворот нас ждал улыбающийся де Кастр в тёплом плаще с капюшоном поверх обычного чёрного одеяния. Мы обменялись поцелуями, а Альда поцеловала епископа в плечо.

Потом был отдых у горящего очага, и поджаренный хлеб, и скамеечка, подставленная под усталые ноги. Вина, правда, не было, но кубок с горячим травяным настоем вполне его заменил. В тепле и сытой полудрёме я видел, как приходили и уходили незнакомые люди, епископ отдавал приказания, переносили какие-то вещи. Проснулся я уже следующим утром под овчинами на дощатом ложе в отведённой нам комнате. Было холодно, изо рта при выдохе шёл парок, через затянутое бычьим пузырём окошко пробивался тусклый утренний свет. Я разбудил мирно посапывающую Альду и отправился искать лестницу, ведущую во двор. Начиналась наша жизнь в крепости Монсегюр.

Я довольно долго блуждал по тёмным, местами покрытым инеем коридорам замка, пока не увидел впереди краешек неба. Ускорив шаг, я почти побежал к выходу. «Ещё бы обратную дорогу найти, – подумал я, – и спросить ведь не у кого». Замок казался вымершим, в нём царила давящая тишина сродни той, что бывает в заброшенных склепах.