Патриарх Никон

   — Разве он так свиреп?

   — Поглядишь — он собирается на лето ехать с царём в Киев на богомолье. Но это один предлог: придёт он сюда с сильным войском, уничтожит он нас, поработит и обратит в боярских холопов.

   — Но ты говоришь, что он теперь и бояр теснит?

   — Видишь ли, Нащокин вселил ему, что он Бог и судья земной, неограниченный правитель, и что бояре-де его холопы; а он, Нащокин-то, хочет неограниченно владеть от имени его всем... Не быть нам холопами Нащокина. Я разрешаю всё казачество от данной им клятвы русскому царю. Долой воевод!.. долой бояр!.. Лучше отдаться турецкому султану.

   — Так ты, епископ, разрешаешь меня от клятвы?

   — Разрешаю, собери раду... и делайте для блага отчизны всё, что вам Бог на душу положит... А чтобы ты не думал, что я приехал к тебе только с льстивыми речами, так вот тебе моя рука: отсюда я еду к себе в Нежин и там буду говорить всем, что и тебе говорю... а для закрепления нашего союза отдаю свою дочь за твоего племянника...

Гетмана последнее обрадоваало, так как это была давнишняя мечта его племянника.

Выпили они после того ещё порядочно на радостях, что породнятся, и на другой день гетман выехал с епископом и проводил его почти до самого Нежина.

Но и в Москве было не совсем спокойно: Алексей Михайлович, как видно, тревожился и набросал оригинальное письмо князю Григорию Григорьевичу Ромодановскому [112]. Писано оно прозою и оригинальными стихами:

«Повеление Всесильного и Великого, и Бессмертного, и Милостивого Царя царём, и Государя государем, и всяких сил Повелителя Господа Нашего Иисуса Христа. Писал сие письмо всемногогрешный царь Алексей рукою своею»:

Это предостережение князя со стороны заботливого царя опоздало. Епископ Мефодий успел бросить зерно раздора между Брюховецким и им. Но тут ещё подействовало лукавство гетмана Западной Малороссии Дорошенко: митрополит Тукальский написал Брюховецкому, что коли он, Брюховецкий, восстанет против русских и перейдёт на западный берег, то Дорошенко тотчас откажется от гетманства и тогда он, Брюховецкий, сделается гетманом обеих сторон.

Получив это письмо, Брюховецкий созвал к себе в Гадяч полковников: Мартынова, Самойлова, Кублицкого, Тайча, Апостоленко, Горленко и Дворецкого.

Брюховецкий начал стороною: как бы-де заставить москалей почитать казачьи вольности, и поэтому-то он и раду войсковую собрал.

«Тем более, — присовокупил он, — я должен был на это решиться, что по ту сторону Днепра снова наехала польская шляхта, овладела всеми маетностями (поместьями), которыми она прежде владела, настроила по сёлам виселицы и вешает на них крестьян... чернь...».

Полковники давали на это уклончивые ответы; тогда Брюховецкий принёс крест и, поцеловав его, сказал:

   — И вы целуйте крест, что друг друга не выдадим по тому решению, какое примем здесь.

Все целовали крест.

   — Теперь я прочитаю письмо ко мне епископа Мефодия, — воскликнул Брюховецкий и начал читать: «Ради Бога, не оплошайся. Как вижу, дело идёт не о ремешке, а о целой коже нашей. Чаять того, что честный Нащокин к тому привёл и приводит, чтобы нас с вами, взяв за шею, выдать ляхам. Почему знать, не на том ли и присягнули друг другу: много знаков, что об нас торгуются. Лучше бы нас не манили, чем так с нами коварно поступать. В великом остерегательстве живи, а запорожцев всячески ласкай. Сколько их вышло, ими укрепляйся, да и города порубежные людьми своими досмотри, чтобы Москва больше не засела. Мой такой совет, потому что утопающий и за бритву хватается: не послать ли тебе пана Дворецкого для какого-нибудь воинского дела к царскому величеству? — чтобы он сошёлся с Нащокиным, выведал что-нибудь от него и дал тебе знать. У него и своя беда: оболган Шереметьевым и сильно жалуется на своё бесчестие. Не добрый знак, что Шеремет самых бездельных ляхов любовно принимает и их потчевает, а казаков, хотя бы какие честные люди, за лядских собак не почитает и похваляется на них, да с Дорошенком ссылается! Бог весть, то всё не нам ли на зло? Надобно тебе очень осторожным быть и к Нащокину не выезжать, хотя бы и манил тебя. Мне твоя отчизна мила. Сохрани Бог, как возьмут нас за шею и отдадут ляхам или в Москву поведут. Лучше смерть, чем зол живот. Будь осторожен, чтобы и тебя, как покойного Барабаша, в казённую телегу замкнув, вместо подарка ляхам не отослали».

Всеобщее негодование полковника было ответом на это письмо.

   — Мефодий, — сказал тогда Брюховецкий, — как заместитель митрополита киевского, разрешил нас от данной нами клятвы русскому царю. Теперь мы снова вольны во все четыре стороны — лучше турскому султану поддаться, чем Нащокину и боярам. Долой русских!

   — Долой русских! Лучше султану поддаться! Русские жён у наших отнимают, земли забирают, чинши правят и грабят наших! Довольно натерпелись! — неистово закричали полковники.

   — Но я думаю думку иную, чем епископ, — продолжал Брюховецкий. — Нам нужно начать наше дело зимою же... Зимою москали не успеют ни соединиться, ни подать друг другу помощи... нужно, чтобы весна и лето не застали уж ни одного русского на Украине.

   — Добре! Иван Мартынович! — крикнули полковники.

Брюховецкий велел тогда затопить печь и, выйдя в свою спальню, несколько минут спустя возвратился оттуда с узлом.

   — Вот тут, — сказал он, — и боярская шапка, и кафтан, и грамоты царские на гетманство и боярство... я их порешу.

Он стал кидать в печь и грамоты, и одежду.

По мере того как это горело в печи, полковники кричали:

   — А щоб и воны такички згорылы.

   — Щоб им ни дна ни покрышки не було.

   — Щоб воны вис вик так маялись, як мы, бидные...

   — Щоб горылы и жарились их печёнки, як та боярская шапка.

   — Теперь, — закричал Брюховецкий, когда всё сгорело, — идёмте обидать.

За обедом выпито было много, и когда предложен одним из полковников тост за здоровье гетмана Ивана Мартыновича, то он вставил:

   — Не за нижайшую подножку царского престола, а за гетмана запорожского войска.

   — Ура! — крикнули все.

Разъехавшись, полковники пустили слух в народе, что Иван Мартынович уж не нижайшая подножка русского престола.

Весть эта, как молния, облетела всё казачество по обе стороны Днепра, и на Украине проявлялись общие в то время признаки волнения и мятежа в малороссийском народе.