Патриарх Никон

   — Да, дюже откормленные, — отвечал его товарищ.

   — А Стрешнева-то, Родивона Матвеевича, вот тот жеребчик, тонкошеиный, тонконогий, серый в яблоках, а морда сухая, жилистая, головка малая... так бы расцеловал, — воскликнул первый. — И одёжа, гляди, на нём точно царская: золотая парча, да каменья самоцветные.

   — Царской-то казны ему, что ли, стать жалеть, — усмехнулся его товарищ.

   — А вот гляди, точно царь едет! — крикнул мальчик, указывая по направлению к Кремлю.

   — Точно он, батюшка-то наш, соколик, — умилился стоявший здесь старик мастеровой, и, сняв шапку, он стиснул её под мышкой и стал подыматься на цыпочки, чтобы лучше разглядеть показавшийся на противоположном берегу царский поезд.

Царский поезд был довольно длинен: впереди шли скороходы, потом стольники, дворцовая стража, за ними ехали сани царя, запряжённые шестёркою белых бахматов, в драгоценных парчовых одеждах (под уздцы вёл их конюшенный штат), за царскими санями — царевны и царевичи в крытых возках, за ними верхом бояре, окольничие, воеводы, думные дворяне и весь остальной придворный штат.

Дорога из Кремля была проложена по Москве-реке до места зрелища, и народ по обе стороны уже ждал поезда. Царь кланялся народу на обе стороны, а народ падал ниц и пел «многие лета».

У павильона царя встретили Ордын-Нащокин, Матвеев, Хитрово и ловчий Матюшкин.

Царь с царицею, царевнами и царевичем сели в особую ложу; бояре и двор расположились на изготовленные им места. Их окружили цепью охотников с мушкетами, пистолетами и рогатинами, здесь же имелись на сворах борзые и меделянские собаки. Это была предосторожность на тот случай, если бы зверь бросился вне арены на зрителей.

Началось зрелище. Белый медведь должен был вступить в борьбу с тремя простыми медведями.

Матюшкин дал знак и медвежьи поводыри вывели трёх диких чёрных медведей и, впустив их в арену, сняли с них намордники и сами перескочили обратно по сию сторону арены.

Медведи, почувствовав себя на свободе, завыли, разминали кости, и, видя, что они в сообществе лишь своей братии, начали обнюхивать друг друга и вскоре освоились.

Когда это было достигнуто, Матюшкин велел выпустить белого медведя Богатыря.

Богатырь прямо выпущен из клетки. Белый как снег, косматый, с чёрными глазами и красною пастью — это чудовище, появившись на арене, подняло голову вверх, как собака, и зловеще зарычало и завыло.

Чёрные медведи сразу струсили, поглядели в ту сторону, где показался зверь, жались друг к другу и зарычали, оскалив зубы.

Белый медведь лёг на брюхо и вызывающе завыл и зарычал. Чёрные медведи рассвирепели и, один за другим поднявшись на задние лапы, пошли на него.

Богатырь, допустив шедшего на него с рычанием первого медведя на довольно близкое расстояние, вдруг вскочил, поднялся тоже на задние лапы, пошёл на него, ударил его стремительно обеими лапами по голове и схватил зубами за горло.

Чёрный медведь пошатнулся и упал навзничь. Богатырь насел на него и перегрыз ему горло. Но два других медведя приблизились в свою очередь и налегли сверху на Богатыря, грызя и разрывая ему спину когтями. Почувствовав страшную боль в спине, белый медведь бросил нижнюю жертву и сделал отчаянное движение, упёршись о землю лапами. От этого движения оба медведя очутились на его месте, а он с воем и рычанием выскочил из-под них. Медведи, рассвирепев, не поняли в чём дело и, чувствуя под собою свежее тело и чуя кровь, налегли на убитого своего товарища и рвали его на части.

Поглядев с полминуты на эту рычащую, движущуюся кучу, Богатырь вновь пришёл в ярость, тем более, что в спине и в теле его слышалась ужасная боль, и вот он стремглав бросается на эту кучу и начинает её рвать когтями и зубами... Не проходит и получаса, как он обращает трёх медведей в груду костей, мяса и крови...

Измученный и рассвирепевший до лютости, он садится на брюхо, как пёс, и с высунувшимся кровавым языком воет жалобно, хотя и победоносно.

   — Велишь, великий государь, и его порешить? — обращается с вопросом Матюшкин.

   — Почему?

   — Да потому, великий государь, что его теперь в клеть не загонишь, а коли он отдохнёт, так много бед учинит.

   — Так ты вели его добить.

Матюшкин сделал знак. Ловчие выпустили на Богатыря свору меделянских.

Неожиданное появление новых врагов озадачило Богатыря, он сначала поглядел на них только презрительно и злобно застучал зубами, воображая, что этим он отделается. Но когда собаки бросились на него и, атаковав со всех сторон, стали его грызть, он от боли рассвирепел и, подбежав к барьеру, прислонился к нему задом, причём лапами и пастью уничтожал врагов.

От удара его лапы псы падали замертво, а пастью своею он в один миг умерщвлял смельчаков.

На помощь собакам подоспел ловчий Никифор Озорной: он подошёл по барьеру и, приблизившись на несколько шагов к белому медведю, из пистолета выстрелил ему в ухо и тот пал мёртвый.

После этого пошли другие потехи: травили волков дрессированными собаками, хорьков и лисиц борзыми, и потехи эти продолжались почти до самого вечера.

По окончании потехи царь уехал во дворец, а народ ещё долго осматривал побоище и критиковал то тот, то другой момент битвы.

Возвратясь домой, царь пообедал, причём он имел разговор о том, кого избрать в патриархи. Он был в затруднении. Кандидатов было четыре: Питирим, Павел, Илларион и Иоасаф, но ни один из них не представлял того типа патриарха, какой создал ему Никон...

Потолковали и разошлись. Чтобы рассеяться, он велел позвать из тёмной подклети одного из верховых калик перехожих, чтобы он забавлял его песнями. Привели певца Филиппова. Это был средних лет парень, плотный и высокорослый, обладавший замечательным голосом и памятью. Играл он на домре и пел духовные песни, былины и легенды духовного содержания. Алексей Михайлович любил его слушать, в особенности, когда его терзали какие-нибудь тяжёлые думы.

   — Спой, что ни на есть, Филиппушка, — сердце отведи, — встретил его государь.

Настроил и приготовил Филиппов свою домру и запел об Иоасафе царевиче:

Заслушался царь этой легенды, и когда Филиппов пропел последние стихи:

царь поднялся с места и пошёл в терем.

   — А я к тебе, сестрица, душу отвести, — сказал он, входя к царевне Татьяне.

   — Я собираюсь в Алексеевский монастырь... одна черница больна, нужно навестить.

   — Не поздно ли?

   — Лучше поздно; днём так и глядят все, куда едешь. Там меня ждут.

   — Я не долго у тебя сидеть буду... Нужно выбирать патриарха, а кого, не знаем: Питирим...

   — Глуп и грамоты не знает, — вставила царевна.

   — Павел Крутицкий...

   — Вот-то будет патриарх!.. Ему бы бабою быть, а не святителем...

   — Илларион Рязанский?..

   — Мужик мужиком; ему бы косу, аль серп, да в поле.