Патриарх Никон

   — А что скажешь об Иоасафе Тверском?..

   — Этот, по крайности, благообразен, хоша не палата ума, да теперь оно и не нужно: пущай только не портит Никоновой работы.

   — Видишь, позвал я Филиппова домрачея и просил спеть стих, причём думал: кого он назовёт в стихе из четырёх святителей, значит того и сам Бог хочет... А он и запой об Иоасафе-царевиче...

   — Да коли уж выбирать в патриархи опосля Никона, так, по правде, нет ни одного, но коли его низложили, так не подобает церкви вдовствовать... Гляди, братец, ты вот по слову царицы и Морозова простил Феодосии Морозовой, а та снова своё поёт, плюёт на наши образы и на наши кресты, бранит Никона антихристом, а нас зовёт еретиками, латинниками... Всюду она вопиет: «Наших святых Аввакума, Даниила, Епифания, Феодора сослали, истязают, а теперь сами нашли, что Никон-де латинянин да антихрист...»

   — Так что же ты думаешь?

   — Да так: нужно вызвать её святых к собору, пущай восточные патриархи с ними прю ведут...

   — Умница ты моя, вызову их сюда... Но тебе ехать надоть, поезжай.

Царевна оделась, взяла с собою одну из придворных боярынь, простилась с братом и уехала.

В Алексеевском монастыре игуменья, как видно, ожидала её: она встретила царевну у ворот.

Царевна поцеловалась с нею и произнесла взволнованным голосом:

   — Отчего мне только теперь дали знать, что мама Натя сильно больна?

   — Она несколько часов только как пришла в себя и велела дать знать тебе, царевна.

   — Что же с нею случилось?

   — Говорят, её переехали на улице... К нам в монастырь привезли её добрые люди... Это было 13 декабря. Она была без памяти, вся в крови, ноги, руки, и голова повреждены... Что могли, то мы делали, и вот, милостивая царевна, теперь она пришла в себя.

   — Можно её видеть?

   — Можно, можно... я провожу тебя в её келью...

Игуменья ввела царевну в маленькую келью. Мама Натя лежала на мягкой и хорошей постели, в углу виднелась икона, а там теплилась ярко лампадка.

Царевна сбросила шубу и подошла к кровати. Инокиня как будто дремала. Царевна взяла её за руку.

   — Это ты, царевна... как я рада... я знала, что придёшь, — слабым голосом произнесла больная.

   — Что с тобою случилось?..

   — Потом скажу...

Игуменья, видя, что она лишняя, вышла.

   — Говори, ради Бога, мама Натя, что за беда приключилась...

   — Когда его увозили... я хотела свернуть сани к народу... схватила за узду коренных... Стрелец ударил меня по голове, я упала под лошадей... дальше не помню... Помню только, что он узнал меня и крикнул: поклонись...

   — Так он не забыл меня?

   — Как же и забыть-то свою благодетельницу... добро и зло помнятся... Погляди меня царевна... вели свечу принести... хочу знать, целы ли руки... ноги...

Царевна выглянула в дверь. Служка монастырская ожидала у двери келии приказаний. Царевна велела принести огонь.

Вскоре появились в келии свечи. Как ни была мама Натя слаба, но просила служку развязать различные бинты на руках и ногах. Оказалось, что у неё имелись раны и ушибы, но переломов костей не было. После осмотра служка вышла.

   — Я тебя, царевна, не видела после собора, — сказала инокиня, — а потом не знаю, кто это так озлобил царя против Никона.

   — Да всё этот Ордын-Нащокин... Точно так, как Матвеев и Морозов, он требует ввести у нас западные обычаи, а Никон против этого. Рассказывают они царю: как-де Никита Иванович Романов, мой дедушка, сшил было для прислуги своей заграничную немецкую одежду, так Никон-де послал за нею с наказом сказать: «Хочет-де патриарх и своим людям сшить такую». А как принесли к нему, так он велел изрезать одежду. Потом, увидев Никиту Ивановича, он сказал: «Не в одежде просвещение, а в учении», да и заплатил ему за одежду. Нащокин это знает, так и Никон ему неугоден. К тому же Нащокин хочет быть один: и мир-то заключить одному, да потом и в государевых делах быть одному. Но тому не быть: мы с Анною Петровною Хитрово залучим к себе племянника её, Богдана, тогда и ссадим Нащокина.

   — Не можешь представить себе, царевна, как я рада, — прервала инокиня Татьяну Михайловну, — что перелома костей у меня нетути, а раны, те заживут... Мне руки и ноги теперь нужны... нужны для дела: боярам моё вечное мщение... Тогда лишь успокоюсь, когда...

   — И я клянусь им вечно мстить: коли можно будет им напакостить, так напакощу... А коли придёт время стать за земство, за чернь, за народ, — так я ни денег, ни жизни не пожалею... Они и погубили Никона: зачем-де он был против боярства и воевод... зачем стоял за чёрную землю и чернь... Теперь уже и Милославские, и Морозов за чёрную землю... Остальные бояре стоят за боярство: вот и низложили они Никона.

   — Не знаю, как ты, царевна, а мне нужно выздороветь, подняться на ноги, и кара будет не за горами... Скоро с небес загремит для них труба страшного суда.

Инокиня поднялась на кровати, устремила блестящий взор свой вдаль и произнесла пророчески:

   — Вижу я виселицы и плахи от Астрахани до Казани... Всюду трупы боярские и воеводские висят, и вороны их раздирают, а смрад их душит... душит меня... И в Малороссии трупы их гниют всюду и по городам, и по сёлам, — и с этими словами она упала без чувств.

   — Мама Натя, успокойся, — и царевна испуганно потребовала воды.

Вбежали служки и игуменья. Все усилия их привести ту в чувство оказались тщетными: инокиня бредила и металась на кровати.

Царевна поторопилась во дворец и послала в монастырь одного из царских врачей.

На другой день дали знать царевне, что инокине легче.

Царевна послала отслужить молебен.

Вскоре после того совершился обряд избрания и поставления патриарха: избран был Иоасаф, под именем Иоасафа II.

После его избрания собор тотчас осуществил меры Никона: монастырский приказ уничтожен и отменено правило, что сектанты-христиане обязаны при приёме православия вновь креститься. Зато, отделив светскую власть от духовной, собор стал разграничивать и подсудность некоторых дел, причём дела веры передал ведению уголовного светского суда. Этим введены у нас инквизиционные начала, что озлобило раскольников и повело лишь к развитию, а не к уменьшению раскола.

Это и Никон предвидел, и поэтому-то он так и восставал против вмешательства светской власти в дела церкви; но его не поняли современники и, к стыду нашему, и потомство, которое, по невежеству своему, видит в его низложении какое-то торжество грубой силы и фанатизма против начал любви и братства. Самая же борьба вовсе не была из-за власти, а из-за принципов: Никон стоял за свободу веры и независимость церкви, бояре — за подчинение её не столько государству, как боярству. Последнее вскоре дало достойные плоды.

На собор вытребованы из Пафнутьевского Боровского монастыря расколоучитель Аввакум, Лазарь, Епифаний и Фёдор.

Когда их привезли в Москву, они всюду рассказывали, что исцеляли больных, изгоняли бесов. В особенности Аввакум повествовал о разных видениях и пророчествах, и многие из приходящих к ним уверовали в него и в его товарищей, как в святых и Божьих подвижников.

По прибытии же в Москву, узнав подробности собора, низложившего Никона, и услышав, как он укорял в латинстве и патриархов, — Аввакум возрадовался и готовился со своими сподвижниками дать решительную битву и никонианам, и восточным патриархам.

Привезли расколоучителей на собор.

Председательствовал новый патриарх Иоасаф в присутствии двух восточных патриархов.

Когда ввели расколоучителей, они по обычаю должны были пасть ниц и поклониться архиереям, но они этого не сделали, а только двуперстно перекрестились в сторону, а не к иконам.

Начались расспросы, споры, прения, убеждения, но на всё был один ответ расколоучителей:

   — Всё новшество — еретичество и латинство. Исправление книг неправильно. По старым книгам молились и служили святые митрополиты Пётр и Филипп, многие святые, великие чудотворцы Зосима и Савватий, и многие иные... и если они достигли спасения по этим книгам, то иных не нужно.