Заговор, которого не было...

Так родилась «профессорская группа». Правда, не всех профессоров из проходивших по делу в нее почему-то собрали. Так, по другому делу был расстрелян профессор Г. Г. Максимов, по другой группе проходил носивший про­фессорское звание В. Н. Таганцев, но в основном в «груп­пу» отобрали заметных профессоров Петрограда, которых удалось чекистам как-то пристегнуть к «делу Таганцева». Действительно, читаешь основные списки расстрелян­ных, — то и дело мелькает: домохозяйка, сестра милосер­дия, минный специалист, практикант на подводной лодке, курсистка, электрик корабля, матрос корабля, статист, де­лопроизводитель, старший кочегар яхты, рабочий-пекарь, слесарь 2 разряда, матрос берегового отряда и т. д.

Такие вот «бароны». Никак они в профессора не годи­лись...

Годились же в группу профессоров, придуманную това­рищем Аграновым Я. С. из Петроградской ЧК, два челове­ка, в конечном итоге ее и составившие. Профессор Лаза­ревский и профессор Тихвинский. Более разных людей просто придумать трудно. А соединить их вместе могла только горячечная фантазия Якова Агранова (трудно ска­зать, почему он выбрал себе именно этот псевдоним, но «гранил» он свои фальшивые «брильянты» — фальсифици­руемые им дела контрреволюционеров, явно бездарно). О профессоре Лазаревском мы писали в первой части нашей печальной повести. Напомним лишь, что (цитируем офи­циальную справку, опубликованную в августе 1921 г. в советских газетах в связи с его расстрелом) «Лазаревский Николай Николаевич, 53 лет, бывший дворянин, профес­сор-юрисконсульт, по убеждениям сторонник демократи­ческого строя, бывший сенатор, профессор Петроград­ского университета, женат, активный участник Петроградской боевой организации, подготавливал к моменту свержения Советской власти проекты по целому ряду воп­росов...» и т. д. Проекты, судя по всему, были очень грамот­ные, профессиональные, свидетельствовавшие о широко известной юридической компетентности петроградского профессора. Жаль только, что в 1921 г. факт «свержения Советской власти» имел место лишь в бумагах Петрочека, а то бы, кто знает, в какое действительно счастливое буду­щее могла бы привести реализация проектов профессора Лазаревского. Вовремя его товарищ Агранов остановил. Впрочем, как уже говорилось, этот печальный сюжет при­открыт в первой части повести. Сейчас же хотелось бы под­робнее остановиться на весьма противоречивой и коло­ритной фигуре другого участника группы — профессора Тихвинского.

Вновь процитируем «объективку» из газеты августа «не­забываемого 1921»:

«Тихвинский Михаил Михайлович, 53 лет, бывший лич­ный дворянин, профессор и инженер по обработке нефти, женат, бывший социал-демократ группы «Освобождение труда», профессор и управляющий лабораториями Отдела Главного Нефтяного Комитета». Ну, а дальше, как водит­ся, «активный член Петроградской боевой организации». И т. д. А в этом «т. д.», между прочим, суровые, «расстрельные» обвинения в связях с иностранными спецслужбами.

Профессор М. М. Тихвинский был арестован 22 июля 1921 г. Вскоре был вызван на допрос, где чистосердечно и наивно отвечая на «хитрые» наводящие вопросы следова­теля, рассказал, что действительно получил от профессора Таганцева 100000 рублей (сумма по курсу того времени ничтожная, только на прокорм, и то полуголодный) — для передачи одному из особо нуждающихся петроградских ученых профессору Селиванову... Ох, уж эта российская интеллигенция, его еще и не прижали как следует, а он уже «колется». Тут грех не инкриминировать арестованному получение крупных сумм денег от иностранных разведок на сбор шпионской информации (где он там работает? В Нефтекомитете?) о состоянии нефтепромыслов в Советс­кой России.

Казалось бы, дело и вовсе простое. М. М. Тихвинский, как и Лазаревский, — бывший личный дворянин (напом­ним читателям, что это означает вовсе не княжеское про­исхождение, а лишь то, что дворянского звания удостоен по тогдашним законам России, после получения высшего образования и занятия профессорской кафедры, при этом такой «бывший личный дворянин» мог быть по происхож­дению и «из крестьян», и «из рабочих», выучившихся «на медные гроши»). Правда, происхождение у профессора все-таки «подгуляло», ибо был он из семьи священника, что с точки зрения следователей уже достаточно подозри­тельно. Судили же его не за происхождение, а за достаточ­но случайное знакомство с попавшим под каток Петрогубчека профессором Таганцевым. Но судьба этого человека столь необычна, что рассказ о нем требуется более подробный.

Вот и представьте себе достаточно типичную жертву произвола тех лет, человека с причудливой биографией, в которой отразились странные зигзаги судьбы России кон­ца XIX — начала XX века.

Родился он 25 июля 1869 г. в Санкт-Петербурге, в семье священника 6 Лейб-Драгунского полка, участника войны с Турцией в 1877—1878 гг.

В 1890 г. окончил Санкт-Петербургский практический технологический институт. После окончания с 1890 по 1893 гг. работал лаборантом в экспедиции заготовления го­сударственных бумаг. Получил предложение вернуться в свой институт на преподавательскую работу. С этой целью за счет средств института (что уже говорит о небогатом бюджете будущего «личного дворянина») и для углубления знаний был направлен за границу. По возвращении он с ян­варя 1896 по октябрь 1898 г. работает лаборантом, а затем — преподавателем Технологического института. После двух­летней подготовки к профессорскому званию за грани­цей — также за счет института (все-таки «ужасно» относи­лось царское правительство к талантливым молодым лю­дям из бедных семей) — М. М. Тихвинский с 25 ноября 1900 по 18 апреля 1911 — профессор кафедры химической технологии Киевского Политехнического института.

Все условия были созданы молодому ученому для науч­ных изысканий. Однако честолюбие бедного поповича или (почему бы и нет) жажда справедливости и социального равенства приводят его в стан социал-демократов.

25 мая 1905 г. М. М. Тихвинский как профессор было произведен в чиновники V класса, что, в соответствии с «Табелем о рангах» давало право на личное дворянство. И в это же время честолюбивый попович участвует в студен­ческих волнениях, в его квартире полиция производит обыск. В декабре 1905 г. полиции становится известно, что молодой профессор скрывает у себя дома руководителя восстания саперов Б. Ждановского! Сей факт докладыва­ется по инстанциям. Поступки дворянина и ученого об­суждаются Министерством внутренних дел, Министер­ством финансов и киевским губернатором. Казалось бы, что тут думать — с точки зрения юриспруденции тех лет, — виновен, во всяком случае, заслуживает удаления с кафед­ры, а, возможно, и лишения личного дворянства. Однако сатрапы «Николая Кровавого» почему-то решают никаких мер против молодого профессора не принимать. Авось одумается, продолжит свои полезные занятия наукой, к коей он явно имел большую склонность.

При этом замечу, корреспондируя сей факт с теми фак­тами, что будут иметь место в творческой биографии уче­ного спустя 15 лет, что в тогдашнем деле Тихвинского было немало убедительных доказательств его вины перед за­коном...

На это мало кто раньше обращал внимание, но будущий контрреволюционер, между прочим, действительно вошел в историю революционного движения в России. Его упо­минают в своих воспоминаниях многие «старые большеви­ки» — как химика, «спеца» по изготовлению «бомб» для большевиков-боевиков. Упоминают и его подпольный псевдоним «Эллипс», называют его «талантливейшим ин­женером». В 1934 г. издательство «Старый большевик» вы­пустило книгу «Первая боевая организация большевиков» (1905—1907). Поскольку из песен тогда еще слов не выбра­сывали, в том числе и из песен о славном революционном прошлом ВКП(б), то без упоминания активного члена бое­вой технической группы ЦК нельзя было обойтись. Это уже потом, спустя несколько лет, почти не останется тех, кто мог бы что-то вспомнить, а случайно уцелевшие будут в своих мемуарах преподносить уже стерилизованную, пере­писанную (по Оруэллу) историю. В 1934 г. еще помнили. Но уже не могли «помнить» подлинную фамилию расстре­лянного «контрреволюционера». Вот почему в этой книге, давно по ряду причин ставшей библиографической редко­стью, о Тихвинском упоминания присутствуют, но фигу­рирует он в воспоминаниях лишь под подпольными клич­ками — «Эллипс» и «Добрый». Ну, «Эллипс» — скорее от технической специальности, а «Добрый», судя по всему, в какой-то степени отражает характер молодого профессора. Вот почему я склонен верить воспоминаниям тех, кто пи­шет о Тихвинском с симпатией, и не верить или верить с большими оговорками мемуарам, например В. Д. Бонч- Бруевича, писавшего в 40-х гг. о встречах с Тихвинским в Цюрихе, куда приват-доцент Киевского университета при­был для встречи с находившимися в эмиграции руководи­телями российской социал-демократии. Мало того, что молодой ученый предстает в воспоминаниях как крайне неприятный, озлобленный, экстремистски настроенный человек, он еще и весьма подозрителен большевикам- эмигрантам: уж не провокатор ли — высказывали они тогда якобы предположения... Хотя никаких подтверждений этим предположениям не приводится, Бонч-Бруевич выс­казывает даже предположение: не из-за Тихвинского ли провалились мастерские по изготовлению взрывчатых ве­ществ для террора? Столь негативная оценка бывшего то­варища по партии становится понятна, когда читаешь сле­дующий пассаж в мемуарах: «В 1919 (тут Бонч-Бруевичу изменяет память, ибо до ареста в 1921 г. Тихвинский был вне подозрений, спокойно служил советской власти. —

Авт.)