По воле твоей. Всеволод Большое Гнездо

В княжеском дворце тоже шли приготовления. Мать Ефимия, настоятельница монастыря, и епископ Иоанн были у великого князя, слушали его наставления, обговаривали условия содержания княгини Марьи и дочери ее Елены. Игуменье все было ясно: княгиню она знала давно и любила ее, знала и Елену, и то, что ей, настоятельнице монастыря, говорил великий князь, было совсем лишним. Но она с благодарностью слушала его: государь только что отписал монастырю несколько сел, подарил большие луга за Клязьмой и пообещал выделить часть доходов своих на украшение монастырских храмов, в том числе на золочение купола Успенской церкви, которая была недавно построена по просьбе княгини самим великим князем.

В ожидании княгини Марья возле крыльца стоял возок — простые санки с сиденьем, как она просила. Они с дочерью хорошо должны были в нем разместиться — удобно и скромно, без пышности. Народ толпился возле возка, оттесняемый дружинниками — чтоб не повредили чего. Похоже, многие готовы были выпрячь из возка двух спокойных пожилых меринов и вместо них сами довезти матушку княгиню, не тряхнув по дороге, к месту последнего пребывания. Ждали молча, не решаясь разговаривать.

Людно было и перед княжескими покоями во дворце. Бояре, зная, что княгиню до возка понесут на руках, хотели удостоиться этой чести. Толпились у входа в покои, надеясь, что великий князь заметит их рвение, и каждый думал, именно его великий князь попросит оказать княгине эту последнюю услугу.

Были здесь, конечно, и оба Юрятича — Добрыня и Борис, ожидавшие своих воспитанников, когда те вернутся от матери, получив благословение на дальнейшую жизнь. Им приходилось теперь видеться редко — Добрыня с Константином не выезжал из Владимира, а Борис вместе с женой и детьми жил теперь в Суздале, при князе Георгии. Туда же, в Суздаль, Борис перевез мать и брата Любима. После смерти Юряты Любава замкнулась в себе, стала богомольной и тоже, сказывал Борис, собиралась в монастырь, как только женит младшенького. Невеста ему уже найдена.

— А сам-то он как? Хочет женитьбы? — улыбаясь, тихонько спросил Добрыня. Наклонился к уху Бориса, чтоб не слышали вокруг. Время, конечно, было не для веселых бесед, но, подумав о Любиме, который, наверное, стал совсем взрослым, Добрыня не смог удержаться от улыбки.

— Еще бы ему не хотеть, — так же тихо ответил Борис. — За ней приданого дают — как за княжной. На Пасху поженят.

— Как нас с тобой. — Добрыня опять хотел улыбнуться, но, вспомнив Юряту, погрустнел. — Ты у нас погостишь? — спросил он Бориса. — Побудь хоть немного. Давно ведь не видались. А скоро в Новгород с княжичем уеду, так совсем надолго расстанемся.

— Не знаю, брат. Это как князь Георгий скажет. Мы ведь с тобой люди подневольные, — ответил Борис, как показалось Добрыне, с раздражением.

— Строгий он? От себя не отпускает? — спросил Добрыня.

— Нет, не строгий. — Борис словно не мог подобрать своему княжичу определения. — такого, чтобы и верное было, и не прозвучало на князя Георгия хулой. — Не строгий, а, как бы тебе сказать… нравный. Сам не прикажет, а любит, чтобы угадывали, чего хочет.

— Ты-то угадываешь?

— Я-то уж наловчился, — ответил Борис с таким знакомым Добрыне смешком, но тут же одернул себя.

Стоявший недалеко от них статный и красивый лицом боярин — был это Михаил Борисович, новый главный думец и советник великого князя, — строго глянул на братьев: чего, мол, веселитесь в такой скорбный час? Но, встретив спокойный взгляд Добрыни, отвернулся с нарочито скорбным лицом. От Бориса не утаилось.

— Не любит тебя Мишка-то? — шепнул он.

У Добрыни на скулах вздулись и опали желваки. Вместо ответа он посмотрел задумчиво на свою ладонь и вдруг сжал ее в огромный мосластый кулак.

Борис понимающе взглянул на это стенобойное орудие. Он и сам знал, как это бывает трудно, когда хочешь вытащить саблю и рубануть — а не вытаскиваешь, нельзя: против подлостей человеческих приходится по-другому действовать.

— Давай-ка, брат, отойдем к окошку, — сказал Борис. — А то натопили — жарко, сил нет.

Отошли к окошку. Здесь никого не было — можно говорить спокойно, не опасаясь, что услышат, переврут и донесут.

— Так что — погостишь, брат? — спросил Добрыня. — Поговорим не таясь. Ты да Любим — больше у меня братьев нету. Когда еще увидимся?

— Говорю же — как княжич мой захочет, — ответил Борис.

— Да он сейчас, поди, не станет норов показывать, — уговаривал Добрыня. — Княгиня Марья их сейчас учит, наставляет. Она добрая.

— Эх ты, Добрынюшка, — насмешливо покачал головой Борис. — Да ведь то, что им княгиня сейчас говорит, они уже сто раз слышали. И что с того? Всегда-то ты доверчив был. Она их, поди, учит, чтоб не ссорились, друг друга не обижали. А они твоему Константину завидуют, что его отец среди всех выделяет.

— Так ведь он старший.

— Ну и что? Я-то своего князя Георгия хорошо знаю. Он вместо Константина хоть сейчас бы в Новгород кинулся, — сказал Борис. — И остальные так же. Вот им княгиня Марья, поди, говорит, чтоб любили друг дружку, а они ждут, когда великий князь скончается. Чтоб ни в чьей воле не ходить.

— Что ты говоришь, брат? Князь Константин не такой, — сказал Добрыня.

— Я тебе, брат, вот что скажу. — Борис посмотрел Добрыне прямо в глаза. — Они, князья, конечно, господа наши. И про них плохого ни ты, ни я сказать не можем. Только поверь моему слову, Добрынюшка. Придет время — и как бы нам с тобой не пожалеть, что мы с ними жизни свои связали. Ты — с Константином, я — с Георгием. Теперь-то редко с тобой встречаемся, а тогда — не дай Бог, может, и почаще встречаться станем. Ты с Константином — на одном краю поля, я с Георгием — на другой стороне. Так что заранее тебя прошу: меня не руби, а бери руками, я тебе сдамся.

Добрыня молчал. Борис, конечно, по своему обыкновению, мышь принимал за корову — преувеличивал. Но что уж там — и ему самому о чем-то подобном думалось иногда. Может, и правда нужно подальше держаться от государей? Но зачем и жить тогда? Жизнь вне службы великому князю и Константину представлялась Добрыне чем-то вроде монастырской жизни, к которой готовилась сейчас великая княгиня. А служба великому князю заключается в том, чтобы отбросить все дурные помыслы, довериться безгранично и верить без сомнения. Не нами это установлено, не нам и отменять. Всякое бывает, конечно. И зло тоже. Но разное зло это бывает именно потому, что те, кто Обязан служить верно, не выполняют свой долг, нарушают слово, пекутся лишь о себе.

— Ты говоришь — когда в Новгород? — спросил Борис.

— Да вот князь Константин не спешит, не хочет с матерью расставаться. До распутицы, однако, должны уехать.

Борис поглядел на брата и понимающе кивнул.

Тут дверь в покои великого князя распахнулась, и всеобщее внимание обратилось туда. На пороге появился сам Всеволод Юрьевич. С ним был епископ Иоанн — в строгом священническом повседневном облачении, с напрестольным крестом в руках. Многие переглянулись: никак государь велит крест на что-то целовать? Сыновьям? Вроде бы рано, сам еще жив и здоров. Епископ уловил эти взгляды и спрятал крест в складках одеяния. Великий князь тяжело поклонился собравшимся.

— Спасибо вам, что пришли княгиню проводить, — сказал он.

Был хмурый. Пригласил всех спускаться вниз, к крыльцу. Княгиню уже готовят и скоро вынесут.

Бояре, старшины, городская, знать, толпившиеся у дверей, потянулись к выходу.

Вскоре двое черноризцев вынесли великую княгиню, бережно держа на весу стулец с высокой спинкой, на котором она сидела. Следом вышли великий князь и игуменья Епифания, держа за руки шедшую вразвалку Елену. Обе — и мать и дочь — были уже в монашеских одеяниях.

Сразу за великим князем на крыльце появились все шестеро сыновей. Константин плакал, утирая слезы рукой. Георгий был сдержаннее — лицо хмурое, но спокойное. Ярослав был бледен. Остальные, младшие — Владимир, Святослав и Иоанн, — всхлипывали, смотрели по сторонам.

На Дмитриевском соборе ударил печально колокол. Вся толпа, окружавшая крыльцо, повалилась в снег, на колени. Теперь уже никто не сдерживал рыданий и горестных криков.