Свержение ига

Алексей вскрикнул и схватился за рану — меж тонкими пальцами проступила кровь. Княгиня побледнела как полотно, из её глаз выкатились две крупные слезы.

— Ничего, ничего, — возвратился к ней Сеит-Ахмед, — от этого не умирают. Зато теперь твой сын отучится от дерзости и перестанет поднимать руку, чтобы переговариваться с филинами...

Чёртова Росточь, которую отряд достиг только под вечер, оказалась длинным и сравнительно глубоким оврагом, проточенным когда-то многоводной рекой. Теперь река обмелела и превратилась в тихий ручей, берега осыпались и поросли кустарником. Но лес, подступивший к самому краю, так и не смог переступить неведомой черты — Чёртова Росточь напоминала давний сабельный удар по кудрявой голове, который не может скрыть никакое время. Русло старой реки служило хорошей дорогой, но купцы здесь ходить опасались: место представляло большие удобства для нападения и охотно использовалось для лихих дел разным разбойным людом. Со временем о нём сложились разные небылицы, и дорогой совсем перестали пользоваться.

Сеит-Ахмед сразу же осознал уязвимость своего отряда и стал подозрительно осматриваться, за каждым стволом окружающего леса ему чудился неприятель. Он вздрогнул, когда где-то совсем рядом опять зловеще заухал филин. Одоевский, которого полученное остережение так и не научило разуму, тут же отозвался, чем вызвал у царевича прилив нового гнева. Он послал за молодым князем и пригрозил навсегда отучить его от баловства. В дальнейшем ему было приказано ехать рядом, и вздрагивающий от всякого лесного шороха царевич то и дело ловил на себе насмешливый взгляд юноши. Похоже, что этот сопляк видел его страх, и Сеит-Ахмед тут же решил его участь: он мысленно воззвал к Аллаху с просьбой о предотвращении опасности и пообещал принести ему в жертву насмешливого гяура. Княгиня, ехавшая по другую сторону от царевича, чувствовала нависшую над сыном угрозу и тоже молилась о милосердной защите.

Русский Бог отозвался первым. Воздух над Чёртовой Росточью разорвали сотни стрел, овраг наполнился воплями и стенаниями. Стройное войско в один миг превратилось в ком копошащихся тел. Его положение было безвыходным: невидимый, скрытый лесом враг слышался со всех сторон и разил наверняка. Сеит-Ахмед растерялся. Одно дело глубокомысленно поучать окружающих и задним числом выискивать их вину, а другое дело быстро действовать в непредвиденных обстоятельствах. Его верные нукеры падали один за другим, и царевича хватило лишь на одно: он опутал арканом ближних соседей и притянул их к себе — пусть теперь мать с сыном защищают его от стрел, — а сам ускорил ход, надеясь проскочить опасное место. Возможно, ему бы и удалось сделать это, ибо стрелы в сторону Одоевских не направлялись. И тогда молчавшая всю дорогу княгиня разразилась громким криком:

— Ты подлый трус и убийца! Спасаешь свою вонючую шкуру и бросаешь войско в беде! А вы, кому служите вы, не видящие ничего, кроме ножа и бесчестья? Это дерьмо в золотом сосуде источает смрад и обдаёт грязью каждого. Разбейте же сосуд и спасите свои жизни!

Сеит-Ахмед озирался и видел, что многие прислушиваются к княгине. Ему даже показалось, что они готовы следовать её призыву. Ярость захлестнула всё его существо, ни один человек в жизни ещё не осмеливался говорить такое, и тогда он привычным движением вскинул руку с ножом. Княгиня оборвала свой крик на полуслове и обмякла. Она сразу же сделалась тяжёлой и заметно замедлила движение. Сеит-Ахмеду снова пришлось воспользоваться ножом и перерезать привязанный аркан. Тело княгини скользнуло вниз, но ему почудилось, что прежде она прошептала: «Не страх... любовь...»

И в то же время в открывшийся левый бок царевича вонзилось несколько стрел. Одна из них пробила его сердце и не дала возможности узнать, продолжала ли спорить с ним упрямая княгиня или ему это только почудилось.

Уничтожение передового ордынского отряда было задумано сразу же после разоблачения заговора молодых князей. Отцы их решили безоговорочно встать на сторону Москвы и поддержать её в борьбе с Ахматом. Они послали тайных представителей к Ивану III, который, однако, посоветовал им временно воздержаться от решительных действий — противники до самого последнего часа не должны были сомневаться в верховских и менять свои планы. Поэтому всё решили оставить на своих местах, а передовой отряд, который мог до времени обнаружить наличие сговора, уничтожить до единого человека. Он должен просто исчезнуть в приокских лесах.

Дело держалось в строжайшей тайне. Иван Васильевич не счёл возможным доверить его даже своей жене, ничего не знала и княгиня Одоевская. Лишь по поведению мужа и его давних приятелей догадалась она, что путь татарского царевича по верховской земле будет нелёгким. Напрасно обвинял тот русских князей в лени и невежестве. Они хорошо знали и друг друга, и врага, иначе так бы легко не заманили его в Чёртову Росточь под стрелы своих и московских ратников. Оттуда не ушёл ни один человек.

Разгром передового ордынского отряда оставался тайной не только для врага. Победой не похвалялись и в русском стане, тем более не ведали о ней напуганные слухами москвичи. Ахмат медленно шёл по следам сына и, похоже, не имел намерения уклоняться в сторону. Коломенское сидение теряло смысл, великий князь отдал распоряжение о перемещении главных сил к западу, а сам решил использовать передышку для приезда в Москву. Необходимо было завершить переговоры с братьями и решить вопрос о ходе дальнейшей войны с ливонцами. Кроме того, дошедшие до него слухи о столичных страхах говорили о надобности остудить некоторые горячие головы. Вечером 30 сентября великий князь приехал в Москву.

Взбудораженные вестью о его неожиданном приезде, бояре поспешили к кремлёвскому дворцу, их суматоха передалась прочим, кто-то уже успел пустить слух, что по следам великого князя идут татары, и город зашумел, как растревоженный улей. Встречающие беспокойно толпились у красного крыльца, разделившись на две стороны: по одну бояре, по другую святые отцы с посадскими. Разделяла их не только кумачовая дорожка, но и крайние взгляды на происходящие события. Каждая сторона решительно выражала их, не стесняясь присутствия членов осадного Совета, стоящих на ступеньках крыльца: князя-наместника Патрикеева, митрополита Геронтия, матери великого князя инокини Марфы и дяди Михаила Андреевича Верейского.

Великого князя удивили тишина посада и волнение, происходившее за кремлёвскими стенами, но более всего — недружелюбие горожан: повсюду смотрели суровые лица, немногие возгласы, раздававшиеся при его появлении, более походили на крики отчаяния. С приближением ко дворцу они стали усиливаться и наконец слились в протяжный вой: защити-и! У самого крыльца вытолкнули перед ним посадского старосту с хлебом-солью, который боязливо выдавил наученное:

— Не выдавай, государь, нас татарскому царю, не выдавай сирот своих поганым на поругание.

Осердился Иван Васильевич на такую нелепицу, прошёл мимо протянутого хлеба, а бояре поняли его по-своему, и загалдели:

   — Не слухай подлых смердов, государь, оне только о себе пекутся. С царём мирись, но сам от него подальше держись! Припомни, как татары отца твоего в суздальском бою взяли, отчего наша земля на долгие годы замешалась. Ехай отсель в северные места, а мы к царю послов отошлём и сами помиримся.

   — Не внимай мал осмысленным речам, государь! — донёсся с противной стороны голос Вассиана Рыло. — Вспомни лучше прародителя своего великого князя Дмитрия, коий воспрянул на подвиг, мужество изъявил и сам встал против разумного волка Мамая.

   — Ты уж правду до конца говори, — зычно сказал с боярской стороны дородный Григорий Мамон. — Когда татарове с Тохтамышем под московские стены подступили, князь Дмитрий с ними не бился, а в Костроме сидел, ибо знал: есть великий князь, есть и великое княжество...

Вассиану нужно лишь одно встречное слово, чтобы распалиться гневом, потому, не дослушав возражения, он стал низвергать беспощадные слова: