Свержение ига

Ахмата в Орде боялись. Сеит-Ахмеда боялись и ненавидели. Каждый, кто соприкасался с ним, старался быть крайне осмотрительным и напоминал захмелевшего человека, вознамерившегося показать свою безусловную трезвость. Он как бы следил за собой со стороны, терял естественность и в конце концов самого себя. Особенно ненавидели те, кому было что терять. Оставшись наедине с собой, они мучительно переживали за показанную перед царевичем глупость и недоумевали, из каких тёмных закоулков души поднималась у них и выставлялась наружу подобная дурь.

Сеит-Ахмед никому не доверял. В любом, даже самом разумном предложении он видел подвох и переворачивал всё наизнанку. Если дело проваливалось, царевич обвинял исполнителей и долбил их до умопомрачения, иногда всё же возвращался к первоначальному предложению, но уже выдавал его за своё. Некоторые, зная эту черту, добивались желаемого тем, что сразу же предлагали противоположное, хотя и давали тем самым новое основание для обвинения в глупости.

Недоверчивость Сеит-Ахмеда проявилась сразу же при вступлении на верховские земли. Согласно предварительной договорённости, Одоевский выслал к рубежу своих проводников — «вожей». Путь движения ордынцев был им заранее продуман. Вряд ли те по своей малочисленности решатся идти по елецкой и тульской землям, уже принадлежащим Москве и приготовившимся к защите своих городов. Вряд ли и сместятся они далеко на запад: чем ближе к Оке, тем больше болот и оврагов, затрудняющих движение татарской конницы. Одоевский нашёл самый удобный путь, обустроил на нём несколько стоянок, согнал туда скот. Само собой разумеется, этот путь лежал в стороне от главных верховских городов — татарин смиренный, конь леченый и волк кормленый считались у русских равно ненадёжными. Удобный путь и дармовой скот на стоянках Сеит-Ахмеда не привлекли. «По указке ходят только дети да глупцы», — недовольно сказал он «вожам» и приказал вести через неудобья на Новосиль.

Вопреки присловице татары повели себя смирно. Это позволяло им неожиданно появляться в разных местах — Сеит-Ахмед не только безопасил себя, но и проверял, как подготовились к войне союзники. Через неделю он появился под Одоевом и забрюзжал о замеченных недостатках. Одоевский тяжело вздыхал и покорно наклонял голову — честный трудяга, он сам видел упущения и не прекословил. Случившийся при их разговоре Воротынский стал выговаривать приятелю, зачем тот позволил татарину так разговаривать с ним. Одоевский ответил:

   — Царевич напрасного не сказал. Новосильский со своей дружиной должен был ещё неделю назад подойти, а его до сей поры нет. Из Белёва всего один обоз прислан, а условились о пяти. Из Мценска люди пришли наги и босы, и в этом царевич правый. Притом, с ним десять тысяч войска, а у меня и пяти не наберётся. Что тут спорить?

Вечером в честь знатного гостя устроилось богатое застолье. Сеит-Ахмед от угощения не отказывался, но и довольства не показывал — это, как говорилось, было не в его правилах. Развалившись на скамье и поцвыркивая зубами, он глубокомысленно рассуждал:

   — Искендер Двурогий, Потрясатель Вселенной, Железный Хромец [64] — все великие джихангиры [65] были великими тружениками. Они не возлежали на кошме, уповая на милость всевышнего и ретивых помощников, но трудились денно и нощно сами. Всякий народ достигал великих вершин лишь тогда, когда им правили трудолюбивые властелины. А чем можете гордиться вы, веками склоняющие головы перед могуществом других? Вы не родились рабами, но стали ими из-за своей лености. Да, да, стали ими!

Воротынский издал негодующее восклицание и что-то невразумительно сказал.

   — Замолкни, старик! — властно оборвал его Сеит-Ахмед. — Я слышал, что ты косноязычен и что это следствие твоей почечуйной болезни. Мне известно также, что ты склонял здешних князей на борьбу с нами и сидишь тут для того, чтобы передать услышанное московскому Ивану. Этих знаний довольно для твоей немедленной казни, но я говорю не для того. О каждом из вас мне известно всё, чтобы поступать сообразно и справедливо. Да, да, сообразно и справедливо! Вон твой сосед, — кивнул он на Ивана Белёвского, — может ли тот думать о войне да обозах, если его заботит лишь одно: как сокрыть грех старшей дочери, который она от долгого беззамужества совершила с одним из слуг? Ты, князь, кулаки разожми, я твою дочь к позору не склонял, лучше помни о службе. А если не знаешь, как поступить со слугой, я пришлю тебе своего скопителя. Правда, до этого ему приходилось иметь дело только с баранами, но думаю, справится: если похожи головы, похоже и всё остальное. Да, да, всё остальное! — Сеит-Ахмед громко захохотал, но глаза его зло и внимательно осматривали застолье. Он заметил, как Одоевский гневно дёрнулся, порываясь вскочить, но, повинуясь предостерегающему жесту княгини, сдержался, и лишь взгляд, устремлённый на гостя, выдавал его ненависть. — А ты, князь, — обратился к нему Сеит-Ахмед, — любишь трудиться сам, но слаб глазами и не видишь дальше собственного носа. У нас говорят: кто смотрит себе под ноги, спотыкается чаще. Не потому ли ты проглядел козни старшего сына, вознамерившегося лишить тебя власти над княжеством? Слепец шагает уверенно, когда держится за поводыря, держись и ты почаще за свою княгиню!

Он опять одиноко захохотал, но, заметив, что обстановка за столом отчаянно накалилась, сменил тон:

   — Я приехал к вам не для ссоры и говорю не для обиды. Аллаху угодно, чтобы сегодня мы были друзьями, а предки завещали нам любить друзей. Завтра мы можем стать врагами, и тогда я должен буду ненавидеть вас. Любовь и ненависть часто сменяют друг друга, неизменно лишь знание. И вот когда великий хан поручил мне действовать с вами, я, царевич, потомок Чингисхана, начал собирать сведения о вас, сидящих на нижних ступенях мироздания, и, как вы смогли убедиться, эти сведения не киснут где-то, а находятся в моей голове. Ну а вы, которые должны действовать со мной, что вы знаете обо мне? Что вы знаете о своих врагах и, наконец, друг о друге? Вы можете сидеть за столами, набивать животы, спорить и плакать под своими берёзками, но никак не найдёте времени, чтобы по-настоящему изучить тех, кто вас окружает. А как можно повелевать людьми, если не знать их слабости? Да, да, слабости!..

   — Почему ты говоришь только о людских слабостях? — неожиданно прервала княгиня самодовольную речь Сеит-Ахмеда.

Обычно тот не терпел, когда с ним начинали спорить, но княгиня спросила по-татарски, и удивлённый царевич снисходительно пояснил:

   — Страх и стыд — вот два кнута, которых люди боятся более всего. Овладев ими, можно гнать их в любую сторону, заставить бежать или остановиться. Да, да, страх и стыд!

   — Почему люди должны бежать от чего-то? — спокойно продолжила княгиня. — Они могут стремиться к чему-то, например к свету, и тогда ими будет править любовь...

   — Какая любовь? — зло захохотал Сеит-Ахмед и пристально посмотрел на княгиню. Она была уже далеко не девушкой, две младшие жены царевича вполне годились ей в дочери, но сохранила исконно русскую красоту: мягкие черты лица, голубые лучистые глаза, припухлые губы.

«Зачем она заговорила про любовь?» — подумал Сеит-Ахмед, ибо, не знавший материнской ласки, не имеющий своего дома, кроме отцовского дворца, и видящий в своих детях только будущих соперников, он знал лишь одно значение этого слова.

   — Любовь служит для того, чтобы получать удовольствие и продолжать род. Она может править лишь сопляками, когда у них пробиваются усы или набухают соски, а в зрелом возрасте любовь мешает делу. Или ты думаешь, что твоя молодость ещё не прошла? Ха-ха! Нет, княгиня, любовь — это утешение слабых, она сама слаба, словно былинка. Недаром же её всегда приносят в жертву разным обстоятельствам. Разве не так говорится в ваших и наших сказаниях?

Сеит-Ахмед начал рассказывать старинное монгольское предание о двух несчастных возлюбленных. Непривычная к восточным откровенностям, княгиня краснела и опускала голову, царевич краешком глаза видел, как всё более напрягался Одоевский, и подумал: «А он боится за свою жёнку — вот ещё одно подтверждение того, что любовь делает человека слабым». Закончив свой рассказ, он воскликнул: