Свержение ига

Вот ведь сколько сразу свалилось забот из-за дерзостного своевольника.

Наконец государь принял решение, полетели во все стороны его гонцы, а в Москву с приказом о немедленной отправке под Опаков усиленного пушечного наряда поспешил томившийся без дела Матвей.

   — Ты вроде бы не рад своих дружков повидать? — спросил у него великий князь перед отправкой.

   — Ныне всяк из нас рад, когда навстречу ордынцу посылается, — ответил Матвей, — да и не хочет князь Василий со мной водиться. Сдаётся, что нахитрил он со своей княгиней в верховском деле...

Матвей обрадовался возможности поделиться своими сомнениями, но великий князь слушать не стал. Не пришёл ещё час, посчитал он, раскрывать истинную роль верховских, потому оборвал:

   — Нахитрил — ответит, а ты времени не теряй. Разобъясни князю всё, как есть, пусть поспешит с отправкой наряда под Опаков, зане там немного наших остаётся. И если уж так невтерпёж самому, можешь ехать с теми пушкарями на рубеж.

Матвей прибыл в Москву глубокой ночью, но в княжеской гриднице ещё горел свет — на Василия вдруг столько свалилось забот, что ни дня, ни вечера не хватило. Сперва у него вышла стычка с пушкарями. Потребовал он возвращения в зельевой амбар того самого Куприяна, которого всё же выпросил себе упрямый Семён. Невидно работал вечно пьяный Куприян, а без него разгодилось дело в амбаре — сразу же испортили большую партию огненного зелья. Вот уж истинно по присловице: кто пьян да умён, два угодья в нём. Семён воспротивился: парень-де на ноги становится, зачем сызнова губить? Его поддержали пушкари, начали с Куприяна, потом присовокупили разное и докричались до того, что он, князь, нарочно задерживает их отправку на рубеж. Грех действительно был, не хотел Василий баловать Холмского, для которого предназначался пушечный наряд, ибо тому хватало и государевых милостей. Но не смердячее это дело оружничему указывать. Зашёлся он в ответном крике, а те и глазами не поморгали. «Не знал бы тебя прежде, сказал бы: враг ты нашему делу», — резанул ему Семён. А вертлявый, ехидный дед, бывший среди пушкарей, добавил, что страшен-де враг не тот, что за рубежами, а тот, что за плечами. Пригрозили пожаловаться Патрикееву, пришлось отступиться и пообещать скорую отправку. Перед глазами Василия мелькали красные, обожжённые огнём лица пушкарей, слышались их крепкие, будто кованые, глотки. «Эти хамы ничего не боятся, а князь для них навроде придорожного чертополоха — ударят палкой и не оглянутся», — жёг стыд за испытанное унижение. С недавних пор он всё время опасался какого-то разоблачения, страх отнял былую гордость и заставлял сносить подобные обиды. Пришлось и на этот раз попытаться заглушить его хмелем.

В тот же вечер к нему на подворье зашёл бродячий монах. Слуги долго не пускали бродягу, уверявшего, что у него есть дело к самому князю, пока тот не показал перстень. Одурманенный Василий не сразу сообразил, что к чему, и долго смотрел на камень, отбрасывающий яркие блики от чадивших свечей, как вдруг один из них прорезал пелену дурмана — перстень принадлежал Елене! Василий побежал к пришельцу и нетерпеливо затеребил его за ветхую рясу. Монах уверенно направился в княжеские покои, там он величественно оглянулся и, дождавшись, когда прикроется дверь, откинул наголовник — перед Василием стоял князь Лукомский.

Гость угощался и безостановочно говорил. По его словам выходило, что Иван III доживает последние дни. Не сегодня-завтра Ахмат перейдёт московские рубежи, вместе с ним начнёт движение королевское войско, уже воюют ливонский магистр и великокняжеские братья.

   — Всякому мудрено уцелеть в таком вселенском огне, а растерявшему друзей Ивану тем паче. Он это и сам понимает, посему жену услал подале, да ещё наказ дал: после того как хан подойдёт к Москве, бежать к морю-окияну. Ну ей с государской казной везде жить можно, а тебе?

   — Не пойму, к чему ты клонишь...

   — Не клоню, но рассуждаю. Чтобы свершить наше прежнее намерение, нужно прежде всего уберечь твоё Верейское княжество от разорения, верно? Если придут туда ордынцы, оно навряд ли уцелеет, значит, нужно, чтобы пришли туда первыми литовцы.

   — На измену меня манишь? — стукнул кулаком Василий.

   — Не кричи, князь, — поморщился Лукомский, — и не строй из себя праведника. По свершённому тебе уже положено ходить без головы — государь у вас суров.

   — Меня испугом не возьмёшь! — Василий всё ещё находился в запале. — Может, повинюсь во всём перед ним и кровью отмоюсь. Мы, русские, просто не сдаёмся, нас ещё взять надо!

   — Пусть так, пусть даже случится невозможное, и вы выстоите. Но что будет потом и с чем останешься лично ты? С разорённым княжеством и нищим народом? К кому протянешь руку? Должно быть, к Ивану, сумевшему сохранить свои богатства. Кое-что из милости он тебе отбросит, но взамен потребует Верейское княжество, и станешь ты обычным служилым князьком, каких у него сотни. А тебе так нужно сохранить удел, особенно сейчас.

   — Почему «особенно»?

   — Потому что Елена дитя ожидает. Коли не веришь, вот письмецо, руку её не забыл, надеюсь?

Василий жадно схватил тщательно сложенный клочок бумаги. Елена писала о своём положении и заклинала его полностью довериться Лукомскому. Пока он в радостной растерянности осмысливал известие, тот вкрадчиво говорил:

   — Наше войско копится под Опаковом. Там сбирается приличное компанство; польские рыцари, верховские и стародубские князья, иные охотники. Двинутся они прямо на Москву, и Верея у них ляжет как раз на пути. Ордынцам до неё будет чуть подалее, но война — не прогулка, случиться может всякое, так что нашим нужно помочь.

   — Как?

   — Вот уж не знаю! — В голосе Лукомского послышалось ликование. Теперь, когда конь взнуздан, не надо спешить с понуканием. — Сам решишь, как лучше: то ли рати с их дороги убрать, то ли оружием те рати обделить, то ли хитрецов малосмысленных к пушкам приставить, то ли ещё как! Что решишь, то и будет. Только не тяни, князь, долгой думой одне дурни богатеют...

Речь Лукомского струилась плавно, понемногу просачиваясь в одурманенное сознание Василия, и он сжимал руками гудящую голову, словно прикрываясь от падающих ядовитых капель. В такой-то час и прибыл Матвей. Василий заметался, норовя укрыть Лукомского, так что тот даже сделал ему замечание.

   — Не знаешь ты этого змея, он сквозь стены видит, — оправдывался Василий. — Давай, давай, князь, хоронись подалее, не дай Бог, высмотрит.

Он принял Матвея строго, будто совсем ещё недавно не плакался ему в грудь, рассказывая о своих невзгодах. Выслушав приказ великого князя, отхлебнул из кубка и покрутил неверными пальцами:

   — То всё слова, мне грамота нужна... Откуда я знаю, что ты не враг нашему делу?

Матвей усмехнулся:

   — Тебе грамоту доверять опасно.

   — Это почему же? — грозно вопросил Василий, а сам то и дело посматривал на дверь в соседнюю комнату, где укрылся Лукомский.

   — Прячешь кого? — спросил Матвей, заметив его взгляды.

Василий дёрнулся и снова схватился за кубок. Наконец взял себя в руки и сказал:

   — Глазаст ты, это точно, да только часто видишь то, что не надо. Государю ведомо про грамоту?

Матвей понял, что речь идёт о прошлогодней грамоте верховских князей, и пожал плечами:

   — Не знаю, я не говорил. И про умышления твои с княгиней промолчал, и про то, как с королевством накуролесили, пока не сказывал. Всё жду, пока ты сам перед государем повинишься.

Думаю, что он за прежние заслуги тебя простит, бывает, и верный конь спотыкается. А так что ж, в страхе жить и травить себя ежечасно? Я ведь молчать до конца не стану, вот вернусь из-под Опакова и всё государю расскажу.

   — Не поспеешь, я тебя нынче же замолчать заставлю! — Василий едва не кинулся на него.

   — Ежели только на свою голову, — не испугался Матвей. — Государевых посланцев безвинно не губят, да и Семён меня во дворе дожидается, он своих друзей-приятелей в обиду не даёт.