Каторжник император. Беньовский

Капитан Лоршер отдал распоряжение поселение сжечь, а окружавшие его земляные насыпи сровнять. Малагасийцев он отпустил на все четыре стороны, а гессенцев и Уфтюжанинова распорядился конвоировать на корабль. Из имущества Мауриции французы прихватили только оружие, да своему денщику Лоршер приказал взять саквояж Беньовского, предварительно исследовав его содержимое. В нём оказались деньги, большая бляха, или медальон, из потемневшего серебра с выгравированным рисунком и папка с бумагами. Бляху капитан оставил себе на память, деньги были оприходованы в колониальную казну, а исследованием бумаг занялся сам губернатор.

В папке Беньовского де Сульяк обнаружил грамоту за подписью австрийского императора Иосифа II, уполномочивавшего Мориса Августа на завоевание Мадагаскара под покровительством Австрии. В этой же грамоте упоминалось о решении кабара малагасийских вождей, признававших Беньовского Ампансакабе, верховным правителем острова. Человек весьма искушённый в бюрократическом делопроизводстве, губернатор легко выявил в бумаге несколько огрехов и пришёл к убеждению, что о на .поддельна. В папке кроме того оказалась грамота на имя компаньона Эйссена де Магеллана, которого Морис Август назначил своим представителем в Европе для связей с правительствами, обществами и частными лицами. Ещё одна грамота возводила кавалера Генского в ранг государственного секретаря и наместника Мадагаскара.

Комментируя эти документы, исследователь В. И. Штейн пишет: «Трудно сказать, где мистификация переходит в действительность».

Иван Уфтюжанинов подвергся долгим допросам. Допрашивал его сам де Сульяк. Губернатора интересовала вся эпопея Беньовского от привлечения компаньонов и плавания на «Неустрашимом» до деятельности на Мадагаскаре. Иван многое рассказал. Но когда де Сульяк спрашивал о дальнейших намерениях Беньовского и о том, действительно ли малагасийцы признали в Морисе Августе своего повелителя, Иван отвечал:

   — Что было на уме у моего господина, не могу сказать. Он со мной никогда этим не делился. Я ведь был только слуга и телохранитель. Признавали туземцы в моём господине повелителя? Могу сказать, что относились к нему почтительно, а он всегда держался начальственно, как большой человек.

Убедившись в том, что Иван как источник информации исчерпан, губернатор спросил равнодушно:

   — Что собираешься дальше делать?

   — Коли не отправите на каторгу, ваша милость...

   — Кому ты нужен, бродяга! Связался с мошенником, авантюристом, самозванцем.

   — Бог нам судья. Хотел бы добраться до вдовы покойного и поведать ей горькую весть.

   — Вот и добирайся. Это уже теперь твоя забота. Можешь наняться матросом на ближайший корабль.

   — Премного благодарен вам за совет, ваша милость.

Матросом Уфтюжанинов не стал наниматься. Слава Богу, солдаты-французы не учинили ему личный сыск и не узнали, что в поясе его брюк искусно защиты серебряные монеты — жалованье, которое выплачивал ему хозяин, С телохранителями Беньовский расплачивался исправно. За небольшую плату Иван получил место на нарах в трюме шхуны, отплывавшей из Порт-Луи в Лорьян, и питание в общем кубрике вместе с матросами.

Повторялся знакомый путь через Атлантику, жестокий шторм в Бискайском заливе. Наконец после долгих дней и недель пути показались стены старой крепости и шпили церквей Лорьяна.

Ивану Уфтюжанинову посчастливилось встретить Бюиссона. Одряхлевший полковник уже не был командиром порта, а пребывал на покое, однако же некоторое влияние в гарнизоне сохранил. Он выслушал Ивана, посочувствовал и пристроил его к военному обозу, направляющемуся в Париж. Перед отъездом Уфтюжанинов побывал на песчаном пустыре за кладбищем, где покоились пятеро его товарищей по камчатской эпопее, умершие в лорьянском госпитале. Их могилы были заброшены, неухожены, поросли бурьяном. Иван выполол бурьян, поклонился могилам и наспех прочитал молитву.

В Париже он отыскал австрийское посольство. Там он опять был вынужден повторить рассказ о горестной судьбе своего господина и слёзно просил помочь ему добраться хотя бы до Вены. После долгих его слёзных просьб посол пристроил Ивана слугой дипломатического курьера, возвращавшегося в австрийскую столицу. А далее, после долгих мытарств .и скитаний по дорогам империи, добрался исхудавший, обносившийся Иван до трансильванского имения Вецке, или Вербова, как называли его иногда на славянский лад.

Глава двадцать шестая

Фредерика выслушала рассказ Ивана Уфтюжанинова отрешённо, бесстрастно. Лишь несколько раз прерывала его словами:

   — Я знала, что он плохо кончит. Зачем ему было всё это?

А когда Иван кончил грустный свой рассказ, Фредерика сказала устало:

   — Иди, я должна побыть одна. Постой. Пообносился ты, Иван. Скажи дворецкому, чтобы справил тебе новый сюртук и сапоги. Как жаль, что ты стал таким широкоплечим и рослым. А то я подобрала бы тебе полный гардероб из вещей Мориса. Пусть тебя хорошо накормят и истопят для тебя баньку.

   — Спасибо, госпожа. Вы так добры ко мне.

   — Не стоит благодарности. Ты заслуживаешь большего. Так настрадался, Иван, из-за своего шалопута господина.

   — Бог ему судья.

   — А теперь иди. Если ты мне понадобишься, позову.

В костёле сельский священник служил поминальную мессу по убиенному рабу Божьему Морису. Фредерика на мессе не присутствовала, сказавшись больной. Отец Стефан сам пригласил Ивана Уфтюжанинова в костёл.

   — Ты хотя и схизмат, Иван, а отдать последний долг покойному не грех. Ты хороший человек, верно служивший господину. И это Бог зачтёт тебе. Приди в храм, и пусть спустится на тебя благодать истинной веры.

Священник всё ещё надеялся обратить Уфтюжанинова в католичество. И он знал, что этого хочет и госпожа Фредерика.

Прошло недели две затворничества овдовевшей хозяйки. Наконец Фредерике зачем-то понадобился Иван, и она вызвала его к себе через горничную. Не без робости вошёл он в просторную опочивальню, слабо освещённую огнём камина. Перед камином стояла Фредерика. Она была в ночном халате из прозрачной арабской ткани. Сквозь тонкую ткань на фоне пылающих поленьев просвечивало розовое женское тело, крепкие мускулистые икры ног, полные бёдра, живот. Фредерика стояла, скрестив руки и прикрывая груди. Крепкий аромат парижских духов, смешивавшийся с запахом горелого дерева, исходил от женщины, кружил голову, дурманил.

Иван застыл в робости и замешательстве, не в силах оторвать глаз от прекрасного розового тела хозяйки, не решаясь пошевелиться, произнести слово. Фредерика первая нарушила напряжённое молчание.

   — Молодцом выглядишь, Иван. Новый сюртук тебе к лицу. Хорошо тебя приодели.

   — Благодарствую, моя госпожа.

   — Не стоит благодарности. Мне нужна от тебя другая благодарность. Подойди же ко мне и не бойся. Ведь я не кусаюсь.

   — Шутить изволите.

   — Подойди же, Иване. И обними бедную Фредерику, приласкай. Я так нуждаюсь в сочувствии, ласке. У меня был дурной муж, приносивший мне мало радостей.

Женщина сама цепко и властно обхватила Ивана, оробевшего, опешившего, и принялась исступлённо целовать его глаза, рот, подбородок, расстёгивать его сюртук и прижиматься щекой к его груди, в которой тревожно выстукивало сердце.

   — Грех-то какой, моя госпожа, — шептал Иван. — Зачем я тебе, холоп безродный?

   — Так надо, Иван. Так хочет сам Господь Бог, — зовущим шёпотом отвечала Фредерика и увлекала его в постель.

Отдавалась Фредерика страстно, неистово, с азартом изголодавшейся по мужской ласке здоровой, физически сильной женщины. В глазах её сверкали какие-то дьявольские искорки, словно она наслаждалась местью нелюбимому мужу, даже мёртвому. Фредерика вновь и вновь возбуждала желание в обессиленном, опустошённом Иване. И снова повторялся неистовый вихрь любовных игр. Под утро она, прижавшись щекой к груди Ивана, говорила ласково:

   — Никогда ещё мне не было так хорошо, Иван. Морис никогда не давал мне той радости, какую ты дал. Ты теперь мой, Иван. Только мой. Понял?