Золотой век

— Как, ваша светлость, вы не верите в святость жизни старца?! — с удивлением и досадой спросила Марья Протасова у Потемкина.

— Что же вы так удивлены?

— Признаюсь, князь… Вы не верите в святость жизни старца Мисаила, а сами к нему приехали?

— Я… я делаю то, что многие делают. А вы, княжна, вероятно, ходили спрашивать у старца про свою судьбу, не правда ли? — обратился Потемкин к княжне Полянской.

Она ничего не ответила.

— Что же вы молчите… Вы не хотите сознаться…

— В чем, князь?

— А в том, что ходили гадать к монаху про свою судьбу.

— К иконам гадать не ходят…

— Ну, спрашивать, узнавать… Не все ли равно? Что же вам, княжна, сказал монах? — в словах Потемкина слышалось какое-то раздражение, досада и насмешка.

— Для вас, князь, все равно, что бы ни сказал мне святой отец.

— Княжна, вы сердитесь на меня, презираете? — тихо проговорил Григорий Александрович.

В это время Мария Протасова отошла от княжны.

— Нет, — коротко ответила ему княжна.

— Нет, нет., вы меня презираете… и я, княжна, признаю это достойным… Я достоин вашего презрения…

— Князь, вы, кажется, раскаиваетесь? — поднимая на Потемкина свои чудные глаза, спросила у него княжна Полянская.

— Да, да… раскаиваюсь…

— В добрый час, князь…

— Вы, вы безжалостны ко мне… Я, опьяненный к вам любовью, готов на все, готов к вашим прелестным ножкам положить свою жизнь, а вы…

— Одумайтесь, ваша светлость, что вы говорите и где?… Здесь смиренная обитель, сюда идут со скорбями…

— И я, княжна, скорбный…

— Вы, вы!

— Да, да, я… я… удивлены?

— Признаюсь… вы, могущественный человек в империи…

— А все же, княжна, я скорбный…

— Князь, вы почитаете себя передо мною виноватым, так?…

— Да, да, почитаю.

— Загладьте, ваша светлость, свой проступок…

— Приказывайте чем?

— Верните мне жениха, — тихо проговорила княжна Наталья Платоновна.

— Это… это невозможно… вы желаете, княжна, невозможного, — сухо ответил Потемкин, меняясь в лице. — Я не Бог и не могу воскрешать мертвых, — громко добавил он.

— Мой жених жив…

— Об этом, вероятно, сказал вам тот монах, у которого вы только что были?

— Да, святой отец вселил надежду в мое сердце, он меня много обрадовал. В его слова я верю, князь.

— Это ваше дело… Простите, княжна, я удивляюсь вашей наивности: вы считаете своего жениха живым, когда он давным-давно похоронен… Это даже и не наивность, а просто безумие…

— Считайте меня, князь, безумной, наивной, какой хотите, а все же я вам скажу, что офицер Серебряков, мой милый жених, жив, жив… И я уверена в скорое с ним свидание…

— И все это со слов монаха?

— Если хотите, да — повторяю, я верю в слова святого старца… Прощайте, ваша светлость, нам пора ехать… Мари, куда же ты отошла? Поедем, время, — обратилась княжна Наталья Платоновна к своей подруге. И слегка поклонившись Потемкину, они сели в экипаж.

А князь Григорий Александрович, опустив величавую голову, направился в убогую келейку о. Мисаила.

Он застал святого старца за молитвой. Не желая прерывать свою беседу с Богом, старец не обращал внимания на вошедшего к нему всесильного и могущественного вельможу.

Потемкин был в простом мундире, он не хотел, чтобы сразу узнал монах-подвижник, что у него за гость.

«Светлейший» стоял у двери в келье и, скрестив на груди руки, терпеливо выжидал окончания молитвы старца. Вот молитва кончена; старец вопросительно поднял свои глубокие и умные глаза на Потемкина.

— Благослови, отче, — тихо промолвил Григорий Александрович, подходя под благословение к иноку.

— Бог благословит на все доброе, чадо…

— Ты меня не знаешь?

— Знаю… Ты сильный мира сего… И пришел в мою келейку, чтобы искусить меня, — строго проговорил инок Мисаил.

— За советом к тебе я пришел, а не за тем, чтобы искусить тебя…

— В моем совете ты, князь мира сего, не нуждаешься…

— Если бы я не нуждался, то не пришел бы к тебе, — раздражительно промолвил Потемкин.

— Для искуса и испытанья пришел ты ко мне… Мятежен твой дух, гордыня обуяла тебя… Читаешь ли ты библию?

— Читаю…

— Историю царя Навуходоносора знаешь ли? — все строже и строже спрашивал инок у «светлейшего».

— Знаю, читал.

— Если хочешь быть счастливым и довольным — забудь свое величие… Не походи на вавилонского царя и чаще вспоминай превратность судьбы человеческой. Кто ныне в славе и в богатстве, тот завтра нищ и убог… Твое величие, могущество — все тлен, земля, — наг бо родился и наг в землю отыдешь…

— Ты, старец, предсказываешь мне скорую смерть! — меняясь в лице, воскликнул Потемкин.

— А ты боишься смерти? Не смерти бойся, а греха!

— Да, ты прав, отче, греха надо бояться. Я старался заглушить в себе этот страх… Я… я грешник, — с глубоким вздохом проговорил Потемкин.

— Покайся, освободи свою душу от греха, — посоветовал ему инок Мисаил. — И главное, не гордись своим величием, помни, что на земле ничто не вечно, — тихо добавил он.

— Помолись за меня, отче…

— Я за всех молюсь.

— В твоей молитве я нуждаюсь больше других…

И гордый всесильный вельможа низко поник своей тщеславной головой перед слабым телом, но крепким духом старцем-подвижником.

Прощаясь с ним, Потемкин предложил ему денег.

— Мне не надо; отдай неимущим, нуждающимся, а я взыскан от Господа, нужды ни в чем не имею…

Сколько ни просил князь Григорий Александрович, старец не принял от него подаяния.

Светлейший оставил его келью, унося в своем сердце глубокое уважение к старцу.

Простые, сердечные слова отшельника заставили задуматься «великолепного князя Тавриды».

«Он смерть мне предсказывает… Неужели я скоро умру? Мне хочется жить; мне надо жить… Надо хоть одну часть совершить того, что я задумал; а задумал я многое. Неужели и меня ждет такая же участь, как царя вавилонского Навуходоносора? Этот прозорливый старец меня к нему приравнивает. Да, да, надо смирить мне свою гордыню, оставить все и ждать смерти, — по словам старца так… Нет, нет, к бездействию я не привык, жизнь во мне бьет ключом, я не стар еще и успею замолить свои грехи под старость», — таким размышлениям предавался Потемкин, вернувшись к себе.

Ему доложили о приезде Суворова.

— Александр Васильевич, как я рад вашему приезду, — идя навстречу к своему гостю, весело и ласково проговорил Потемкин.

Герой Суворов с удивлением посмотрел на светлейшего; он никак не ожидал такой встречи.

Потемкин почему-то недолюбливал Суворова; может, завидовал его воинским успехам, его гению полководца.

— Садитесь, голубчик, и станем говорить, и говорить о многом. Вы, Александр Васильевич, догадываетесь, о чем я буду с вами речь держать?

— Догадываюсь, ваша светлость; помилуй Бог, догадываюсь.

— Ну, скажите, о чем?!

— О, турках, ваша светлость!

— Отгадали, отгадали. Эти варвары, эти поклонники ислама, как бельмо у меня на глазу.

— Надо снять, ваша светлость, это бельмо — снять, помилуй Бог!

— Сними, друг Александр Васильевич, сними, сослужи эту великую службу земле русской. Давай, герой, мне свою руку, и мы с тобой пойдем бить турок. Мы выгоним их из Европы, мы водрузим крест на храме св. Софии. Послужим, Александр Васильевич, и Богу, и матушке-царице, а там и на покой. Эта служба моя последней будет, — задумчиво промолвил светлейший, переходя вдруг с веселого тона на печальный. — Да, да, я выгоню турок из Европы и это будет последняя моя служба. Этим я надеюсь искупить все, — как бы сам с собой проговорил Потемкин.

— План хорош, ваша светлость, больно хорош, помилуй Бог! Только дадут ли вам его выполнить, — заметил князь Суворов.

— Кто… кто посмеет?

— Франция, ваша светлость, и другие европейские государства вступятся за турок. А то бы мы их вот как расчесали, помилуй Бог!

— Так и будет. Хотя бы вся Европа на нас вооружилась, а все же мы с тобой, Александр Васильевич, выгоним турок… Не так ли?