Когда уходит земной полубог

   — А как же! — сердито ответствовал хозяин. — Разве вы не знаете, что у царя всё ещё нет завещания? И у царской постели должен стоять наш художник, дабы услышать из уст умирающего только те слова, которые нам угодны!

   — Луи Каравакк?! — Бассевич догадливо щёлкнул пальцами в такт музыке.

   — Конечно же, друг мой! Ведь французы тоже хотят, чтобы трон заняла Екатерина. Зачем же, по-вашему, маркиз Кампредон хлопочет о браке молодого Людовика с принцессой Елизаветой?

   — Но царь скорее всего призовёт в свою опочивальню этого русского мазилку Никиту...

   — При сем соображении беспечность Бассевича как ветром сдуло. Он вскочил:

   — Я тотчас же мчусь за Каравакком и самолично доставлю его во дворец. Вы правы, барон, в эти последние чаем у постели императора должны стать наши люди!

Бассевич поспешил откланяться. А музыкальный дипломат вытянул ноги к жаркому камину. Он никуда не спешил — знал, что Александр Данилович Меншиков явится к нему сам.

Когда Мари согласилась позировать в его мастерской, Никита вместе с Кирилычем и Миной целый день приводил в порядок свой обветшавший дом. Этот наскоро отстроенный ещё до Гангута особняк с мансардой принадлежал ранее царскому медикусу Арескину и после смерти последнего отошёл в казну. Огромная, в несколько тысяч томов, библиотека Арескина была переда на царской Кунсткамере. Туда же переместили и личную аптеку доктора, и все собранные им раритеты.

Большую залу, в коей при Арескине помещалась библиотека, Луиза Маменс превратила в приёмные покои. Но после развода с Лизкой в гости к Никите забредали разве что лихие художники, которым была бы водка и селёдка на столе. Посему парадная зала была закрыта и не отапливалась, отчего в ней завелась сырость, зимой изморозь новогодними ёлочными гирляндами свешивалась с потолка.

Свою мастерскую Никита устроил в светлой мансарде. Там же и спал, а Кирилыч и Мина размещались внизу, в двух небольших светёлках подле просторной кухни, самом тёплом углу полузаброшенного дома.

Все попытки Никиты и его сотоварищей привести хоть в какой-то порядок приёмные покои успехом не увенчались: большой камин не разгорался, а когда зажгли свечи, то столь явственно стало разорение и запустение в большой зале, что Никита безнадёжно махнул рукой и приказал снова закрыть парадные двери. Всё, что он сделал, так это перенёс большой персидский ковёр, вывезенный им из Каспийского похода яко трофей, из бывшей супружеской спальни в свою мастерскую.

Ковёр сей Лизка хотела было тоже забрать при отъезде, но он воспротивился и сказал, что сей ковёр — царский подарок, и Лизка уступила, поскольку кто его ведает: может, и впрямь дар императора. Ведь Никита вместе с царём проделал весь поход на Дербент, вполне могло статься, что ковёр тот и в самом деле подарок самого Петра.

Прочие же вещи — серебряную посуду, бельё, мебель — Лизка при отъезде решительно забрала с собой, сказав, что всё это пригодится ей на новой квартире. Никита не возражал — лишь бы скорее убралась из дома эта рыжая и крикливая рижская девка.

Теперь, конечно, пожалел о своей уступчивости, когда выяснилось, что даже кофе для Мари придётся подавать в грубой солдатской кружке.

Впрочем, верный Кирилыч участливо посмотрел на своего сироту-хозяина и пожалел: достал из своего сундучка бокалы богемского стекла (откуда только стянул, шельма) и поставил их подле бутылки бургонского. Ящик этого превосходного вина подарил Никите на днях Серж Строганов, который был в полном восторге от его декораций к спектаклю. Только вот жаль: хотя декорации и были закончены в срок, спектакль не состоялся — по случаю болезни императора все скоморошьи затеи и празднества в Санкт-Петербурге были запрещены строжайшим сенатским указом.

Когда карета Мари остановилась перед его домом, Никита, как был, с непокрытой головой, кубарем скатился вниз по лестнице и встретил её у самого крыльца.

Мари, кажется, и не обратила внимания, что он ведёт её в дом с чёрного хода, а поднявшись в мастерскую, небрежно стянула с руки перчатку и, как была, в лёгкой собольей шубке, устроилась в покойном кресле, оставшемся ещё от прежнего хозяина, доктора Арескина. Она и спросила первым делом: не бывший ли это дом Арескина, словно само кресло, накрепко пропахшее какими-то лекарствами и заморскими травами, напомнило ей о покойном докторе. И только потом внимательно осмотрела всю мастерскую. И конечно же, сразу узрела себя. Ведь её флорентийский портрет висел на самом видном месте у окна и был хорошо освещён. Портрет тот Никита с трудом возвернул от Строганова яко плату за декорации. Барону очень не хотелось расставаться с этим шедевром (так беззастенчиво льстил ему Серж Строганов), и он предлагал взять плату деньгами, но Никита твёрдо стоял на своём, и Строганов по старой дружбе уступил.

С возвратом портрета Никита как бы возвращал в свою мастерскую те сладкие дни во Флоренции, когда расцвела любовь художника и молоденькой русской путешественницы, для которой он открывал Флоренцию, как инкрустированную позолоченную шкатулку, наполненную драгоценностями. И среди этих драгоценностей сияли картины Рафаэля и Леонардо да Винчи, белела мраморная скульптура Микеланджело, зеленели кашины Флоренции и её окрестностей. Они ездили по флорентийским холмам в неспешной наёмной кабривиатуре, и Никита, показывая на высокие купола церквей, проступавшие в голубых вечерних сумерках, рассказывал о великом городе и его великом искусстве.

Молоденькая москвичка как зачарованная слушала пылкие сказы своего красавца чичероне о том, как император Карл V подал кисть, выпавшую из рук Тициана, чтобы великий художник завершил его портрет: «Ведь император ведал, Мари, что земная жизнь лишь недолгий и краткий миг, а на портрете великого мастера он заживёт второй, вечной, жизнью».

И вот тогда-то Мари властно потребовала:

   — Хочу и я свой портрет! А ты будешь моим Тицианом!

Писался тот портрет на флорентийской мансарде, окна которой выходили в сад, где поутру благоухали розы и их нежный аромат долетал в распахнутое окно. И сама Мари казалась ему только что распустившейся розой. Он так и не решился бы, может, её сорвать, ежели бы она сама не поцеловала его первой. За её внешней мягкостью всегда угадывались голицынская горячность и решимость. Вот и сейчас не убоялась прежней любви, решилась и приехала, хотя и знала, что речь пойдёт не токмо о портрете.

Никита оглянулся на свою модель и вдруг обмер: Мари скинула уже соболью шубку и парчовое платье. И её тело белело, яко статуя Венеры.

   — Так и напиши меня Венерой! — не сказала, а потребовала низким, горловым голосом, после того как он всю её осыпал поцелуями.

Никита токмо и успел наказать Кирилычу всем объявлять, что его нет дома. А наверху, в мансарде, снова воцарилось флорентийское счастье.

Профессор аллегорий господин Каравакк уныло брёл по Васильевскому острову. Сырой ветер забирался под тонкий плащ, и профессор зябко ёжился. Небо мрачнело. Профессор поглядывал на полные ржавой болотной воды облака и боялся, что вот-вот пойдёт дождь со снегом — петербургский, привычный. Тусклые фонари ещё не зажигались, и господин профессор часто попадал в лужи. Но, хотя он и ругался на трёх европейских языках, карету господину профессору не полагалось, поелику он ещё не получил чин статского советника. Только сей чин давал право на желанную карету, но чина не было, и профессор, проклиная всех и вся, тащился пешком по скверно мощённой петербургской улице, беспрестанно натыкаясь на сваленные доски, корабельный лес, кучи щепы, груды кирпича. Улицы были изрыты канавами неизвестного предназначения, перспективы пересекали глубокие рвы, пышно именуемые каналами, и над всем этим разгромом дымился петербургский туман, превращая город в некое наваждение. Господин профессор проклинал страну варваров и ту минуту, когда он подписал контракт с петербургским двором.

Морды огромных лошадей выросли из тумана совершенно внезапно. Раздался запоздалый крик: «Пади!» И господин профессор упал — скорее от страха, чем от боли.