Q

Последний вызов, последняя битва. Я мог бы умереть во Франкенхаузене, на площадях Мюнхена, в Голландии, в Антверпене, в тюрьме инквизиции. Но я здесь. И я намерен закончить игру, разгадать тайну — это последнее, что мне осталось сделать.

Дневник Q

Венеция, 16 ноября 1548 года

Посещение «Карателло». Людвига Шалидекера, или «дона Людовико», владельца, там нет. Он ушел неизвестно куда. Я прекратил задавать повсюду случайные и бесполезные вопросы — не хочу возбуждать излишних подозрений.

Более четкие воспоминания: Элоизиус де Шалидекер, Виттенберг, более двадцати лет назад, человек, пришедший, чтобы бросить вызов Лютеру и Меланхтону. Он тогда заставил весь университет говорить о себе из-за своих абсурдных представлений о грехе и об избранности.

Возможно, он прибыл из Нижних Земель или из Фландрии, больше я ничего не помню.

Собрать как можно больше информации. Написать инквизиции Амстердама и Антверпена. Здесь пригодятся рекомендательные письма Караффы. А это означает — придется сообщить ему о своих подозрениях.

На все это могут уйти месяцы.

Продолжать расследование здесь, в Венеции. Не спускать глаз с «Карателло» в ожидании того, что владелец вернется.

Написать инквизиторам Милана, Феррары и Болоньи, чтобы получить новую информацию о Тициане-анабаптисте.

Письмо, отправленное в Рим из Венеции, адресованное Джампьетро Караффе, датированное 17 ноября 1548 года.

ГЛАВА 31

Финале-Эмилия, на границе между герцогствами

Модена и Феррара, 2 апреля 1549 года

Станция смены лошадей — одинокий крестьянский дом посреди плоской равнины. Несколько кустиков нарушают монотонную линию горизонта. Лошадь устала, как и моя спина, и ноги.

Внутренний двор — место, где свободно разгуливают куры и воробьи, дерущиеся из-за невидимых крошек в соломе. Старый пес лает на меня без особого усердия, возможно, из чувства долга, под бременем лет, которые он провел, охраняя это место.

— Послушай, конюх, у тебя есть место для этой старой клячи?

Выходит крепкий мужик, усы у него свисают до подбородка. Он показывает мне на низкую дверь: верхняя панель закрыта.

Я с трудом спешиваюсь и делаю несколько шагов на полусогнутых ногах, еще сохраняющих форму седла.

Он берет у меня уздечку:

— Неудачный день для путешествия.

— Почему?

Неопределенный жест в западном направлении.

— Будет гроза. Дорога превратится в настоящую реку грязи.

Я пожимаю плечами:

— Ты хочешь сказать, что лучше мне переждать здесь.

Он качает головой:

— Комнат нет. Все занято.

Оглядываюсь по сторонам в поисках очевидных признаков перенаселения, но двор пуст, из дома тоже не доносится ни звука.

Конюх щелкает языком, и кончики его усов горделиво вздымаются.

— Мы ждем епископа.

— Ты можешь поселить меня и на сеновале.

В очередной раз пожимая плечами, он исчезает в конюшне с моей лошадью.

Пес уже вернулся на свое место, чтобы развалиться на солнце: торчащие пучки седой шерсти вокруг морды делают его почти точной копией конюха. Видя, как тот возвращается из конюшни, я улыбаюсь, думая об этом сходстве.

— Сколько ему лет?

— Псу? Ну, восемь-девять, где-то около того. Он стар, уже начал терять зубы. Давно стоило пристрелить его.

Глаза сужаются в щелки, лапы вытягиваются, всего одно едва заметное движение хвостом и поднятая бровь. Даже написанное на морде выражение напоминает лицо хозяина.

Я потягиваюсь, и мои кости хрустят во всеуслышание.

— В доме есть горячий суп, если хотите. Спросите у жены.

— Отлично. Но разве вы не хотите оставить его для епископа?

Он в недоумении останавливается, почесывая сзади вспотевшую шею:

— Ну, мы в здешних краях не привыкли принимать знатных господ. К нам сюда еще никогда не приезжали епископы.

Я сажусь на корточки, чтобы удостовериться, что колени еще сгибаются, верчу головой, и вот я уже просто как новенький.

Он размышляет о предстоящем событии:

— В действительности все это — настоящая катастрофа. Весь этот кортеж, лакеи…

— Секретари, слуги, личная охрана…

Он озадаченно вздыхает и пожимает плечами.

— Пусть удовольствуются тем, что тут есть.

Он поднимается по лестнице, собираясь вернуться в дом.

— Для лакеев сойдет и суп. Но епископу может захотеться дичи… Кстати, а кто он?

Он оборачивается в дверях:

— Епископ, кардинал, его преосвященство Джованни Мария дель Монте Чокки. Он едет из Мантуи, направляясь в Рим.

— Ах да. Значит, на конклав… [89] Говорят, что папа совсем плох, но мы-то знаем, папы умирают долго…

Он озадаченно изучает мыски собственных ботинок, не решив, сразу ли послать меня к черту или еще помучить.

— Я в этом совершенно не разбираюсь. Я должен только встретить епископа и дать ему возможность переночевать здесь.

— Да, да. Но у вас нет дичи, которую положено подавать к ужину.

Он багровеет, и, если бы не разделяющая нас лестница, непосредственная опасность угрожала бы моей шее.

— У нас здесь ее нет! Это станция смены лошадей, а не постоялый двор!

Он уходит в дом.

Оставшись в одиночестве, я направляюсь к псу. Теперь он, кажется, успокоился и позволяет себя погладить — у него не осталось особого желания скалить зубы, как, впрочем, и жить вообще. Скоро пробьет и его час.

— Ты сам ничуть не лучше папы. Но по крайней мере, у тебя над головой постоянно не кружит стая стервятников.

Кардинал дель Монте.

Ревностный или спиритуалист?

С Караффой он или с Полом?

Он из Мантуи.

Пес откровенно зевает мне в лицо беззубым ртом.

Мантуанец, как и брат Бенедетто Фонтанини.

Ревностный или спиритуалист?

Епископский герб на дверках кареты заляпан грязью. С дюжину стражников устроили бивак во дворе прямо на гравии. Множество людей снуют туда-сюда по лестнице. Конюх суетится, пытаясь очистить епископский герб тряпкой.

Солдаты едва удостаивают меня взглядом. Нарядная одежда, должно быть, делает меня похожим на придворного.

Утонченный субъект поднимается по лестнице вприпрыжку — он облачен в элегантный плащ, на голове роскошная шляпа. На вид ему лет тридцать.

Он оборачивается к конюху:

— Его преосвященство будет очень признателен за горячую воду до обеда. — Тон требовательный и капризный.

Усатый кивает с глупейшим выражением на лице, оставляет в покое карету и бросается вверх по лестнице.