Царь Дмитрий - самозванец

Потому, возможно, я рассказываю о событиях тех месяцев излишне подробно, но вы не обессудьте, ведь для меня каждая деталь важной казалась, лишь то, что я сам видел, чего сам касался, обрастает в воспоминаниях моих плотью и кровью. Это ведь только так говорится, что большое видится на расстоянии, то, что далеко, не трогает сердце, не потрясает воображение, лишь свое, близкое, имеет для нас значение, тут любое происшествие вырастает в событие вселенского масштаба. Многим это заслоняет истинную картину, я же не устаю благодарить Господа за то, что поместил он меня в центр истории, сделал великое — близким.

Конечно, такое единение у нас с Димитрием не сразу сложилось. Более того, он поначалу видеть меня не хотел — что было, то было! Признаюсь честно, я в те первые дни нахождения Димитрия в Москве совсем обезумел от его пренебрежения и, презрев нашу фамильную гордость и забыв все уроки учителей своих, лез Димитрию на глаза, настойчиво добивался личной встречи и каждый раз нарывался на презрительный взгляд или унижающий меня отказ. Я чуть не слег от всего этого, но стараний своих не оставил. Наконец, Димитрий со-

изволил принять меня. Нелюбезно принял, не то что не обнял, но даже о здравии не спросил, стоял у стола набычившись.

— Ну чем я перед тобой виноват?! За что ты казнишь меня такой казнью лютою?! — не выдержав молчания, вскричал я.

— Ты меня хотел всего лишить. В монастырь запереть на всю жизнь, — процедил сквозь зубы Димитрий.

Слава Богу, заговорил! Лиха беда начало! Приободренный, я продолжил разговор:

— Я ведь тебе только счастья желал. И вот где ты теперь. Ты счастлив?

— Я этого сам добился! — воскликнул запальчиво Димитрий, пренебрегая ответом на мой вопрос. — Своей силой и волей! Не благодаря, а вопреки тебе!

Гневается! Еще лучше!

— Мне вдруг в голову притча пришла, — сказал я, совсем успокоенный, — жил-был мужчина в горах, увидел он раз, как лихой охотник сбил стрелой орла, а за ним налетела стая ворон и стала орла терзать и гнездо его разорять. Пошел мужчина в горы, но лихой охотник, сделав свое черное дело, ускакал, а вороны разлетелись, лишь один орленок-несмышленыш плакал, забившись в расселину. Взял мужчина орленка, принес в свой дом, кормил его, любил и холил. Вырос орленок, вышел во двор, расправил крылья и улетел. Нашел лихого охотника и сбил его с коня, нашел стаю ворон и заклевал их, а потом вернулся на вершину горы, в родительское гнездо.

— Это все? — спросил Димитрий после некоторого молчания.

— Все, — честно признался я.

— А в чем соль?

Я уж говорил вам, что притчи мне не удаются, начинаю хорошо, а мораль вывести не могу. Пришлось пуститься в разъяснение, которое всегда длиннее притчи:

— Во-первых, в том, что мужчина того сироту-орленка кормил, любил, и холил, и защищал, — добавил я, заметив, что во взгляде Димитрия мелькнула искра понимания, — когда все от него отвернулись. Во-вторых, в том, что орленок улетел — сам улетел! Когда срок его пришел. Мужчина его к этому никак

не побуждал, но и никак не препятствовал, крылья не подрезал, цепочку на ногу не нацеплял. В-третьих, в том, что орленок, побив всех врагов своих и обосновавшись в родительском гнезде, пролетая йад домом мужчины, не приветствует его благодарственными криками, а срет ему на голову!

Прости, Господи, не сдержался. Но так иногда лучше доходит.

— Я не сирота, это ты меня от матери оторвал, — продолжал упорствовать Димитрий, — и не цепочку ты для меня готовил, мыслил ты сковать меня оковами тяжкими, неподъемными, лишить меня клобуком монашеским и всех радостей жизни, и престола родительского.

— Что я мыслил, то тебе неведомо, я и сам-то свои мысли не всегда понимаю, — последнее, впрочем, я про себя проговорил, — и ты не Господь Бог, чтобы мысли судить, ты суди по делам, по результату. Ты достиг престола родительского...

— Сам достиг! — воскликнул Димитрий.

— Сам, — согласился я покорно, — своей силой и волей. Но был ли хоть один человек среди бояр, среди князей, среди всего двора, кто искренне верил в это? Кроме меня и княгини Иу-лиании, о которой ты даже ни разу не вспомнил, несмотря на всю ее любовь к тебе и неустанную заботу. В том-то и дело, что именно ты, своей силой и волей всего достиг. И никто, кроме тебя, этого бы не сделал. Так за что ты коришь меня? За то, что дал тебе время налиться силой, укрепить волю и осознать свое предназначение? За то, что не позволил сделать тебя игрушкой в руках Нагих да Романовых? Неужели ты думаешь, что им удалось бы за полгода покорить державу Русскую и привести ее в смирение? Было уж такое, были Романовы советчиками при отце твоем и что из этого вышло? Одно разорение державы и потеря венца царского!

Я замолчал, задохнувшись от волнения. Молчал и Димитрий, о чем-то напряженно думая.

— Расскажи мне об отце моем, — сказал он, наконец, тихо.

Об этом меня дважды просить не надо было. Я принялся за

свой рассказ, стараясь не сильно отклоняться от правды и сдерживая по мере сил свои всегдашние порывы к назиданию и поучению. Рассказ получился долгий, на несколько вечеров.

Да я бы с радостью продлил его и далее, на всю свою оставшуюся жизнь, вот TgK бы сидел рядом с мальчиком моим и рассказывал ему о былых днях, о деде Димитрия, брате моем и Царе Блаженном, о своих злоключениях, обо всем нашем роде. О, я нашел бы тему для рассказов, ведь я столько всего узнал за жизнь свою долгую!

Димитрий слушал меня очень внимательно, с интересом, прерывая изредка мой рассказ разными вопросами, иногда по делу, иногда слишком по делу, настолько эти вопросы были сухи и точны. Я уж это потом сообразил, когда услышал неожиданный приговор: «Отец мой был тиран, а потом кающийся грешник», — и сказано это было без большой любви.

— Ты ничего не понял, — ответил я устало и грустно, — он был очень молод, он был тогда... моложе тебя.

Юность строга в оценках и не ведает сомнений. Тут уж ничего не попишешь.

Но лед был растоплен, после этого дня не проходило, чтобы мы не виделись, часто и разговаривали. Я ради этих разговоров, чтобы всегда быть у Димитрия под рукой — вдруг ему какой совет государственный понадобится или пример исторический для обоснования очередной реформы, — всюду следовал за ним, тащился и на охоту, и на игры военные, и на стройки.

— Не бережешь ты себя, князь светлый! — укорял иногда меня Димитрий. — В твоем-то возрасте! Дал бы себе отдохновение, полежал бы дома на лавке.

— По зову твоему я с одра смертного восстану! — бодро отвечал я ему и нарочно пускал лошадь в галоп, демонстрируя посадку молодецкую.

О, я не только советами Димитрию угождал, я и другие способы изыскивал быть ему полезным. Мне это совсем нетрудно было, я ведь был поистине кладезем тайн кремлевских, нужно было просто извлекать их из глубин памяти и являть Димитрию. Хитрил немножко — в былые годы я бы, наверно, весь короб сразу вывалил, а теперь вынимал игрушки да конфеты по

одной и за другой не тянулся, пока Димитрий вволю старой не натешится.

Открыл я ему секреты сокровищницы царской, которые были неизвестны ни боярам, ни казначеям, ни дьякам Казенного приказа. Есть там несколько камор потайных, двери в которые никому ни найти, ни открыть, но если знать, куда встать и на что нажать, то и ребенок справится. Димитрий и вел себя как ребенок, когда я ему первую камору отомкнул, все смеялся, погружая руки в сундуки с каменьями драгоценными и осыпая себя дождем сверкающим. В следующих был уже спокойнее, перебирая камни или изделия искусные, выбирал самые красивые и любовался или деловито и весьма точно оценивал их стоимость. В последней же уже о другом думал.

— Уверен, что никто об этих сокровищах не ведает? — подозрительно спросил он.

— Никто! Истинный крест! — ответил я ему. — Кроме нас с тобой здесь никто, почитай, сорок лет не бывал.