Держава (том второй)

Когда Чернов добрался до Бульвара Философов, где жил основоположник партии социалистов–революционеров Михаил Гоц, наступило время обеда.

Вокруг круглого стола расположилось небольшое общество.

— Слава Богу, добрались, наконец, — импульсивно бросилась к вошедшему седая женщина и расцеловала его в обе щёки. — Вот, Михаил Рафаилович, и наш главный теоретик пожаловал, — обратилась к хозяину квартиры, сидевшему в медицинском кресле на колёсиках.

«У тележки булочника в точь такие колёса, — улыбнулся Чернов, и тут же осудил себя. — Это от Брешко—Брешковской язвительность передалась… Ведь не с почтением же она произнесла: «Гла–а–вный теоре–е–тик»», — пожал протянутую сухую руку и заглянул в грустные и влажные библейские глаза, переведя потом взгляд на вьющуюся интеллигентскую бородку.

«Улыбается, рад встрече», — облокотясь на ручку кресла, будто все силы ушли на рукопожатие, пригласил гостя за стол.

И лишь третий сидевший за столом толстый мужчина с одутловатым лицом, барабаня волосатыми пальцами и сверкая бриллиантом на безымянном, сделал вид, что не обратил внимания на пришедшего.

— Здравствуйте, Евно Фишелевич, — гость сам подал ему руку и, стараясь улыбкой скрыть раздражение, пожал толстую, потную, короткопалую ладонь, на секунду оцепенев под брошенным на него исподлобья острым взглядом.

— Очень рад, — буркнули жирные мокрые губы, хотя весь вид говорил об обратном.

«Даже не соизволил пальцы салфеткой обтереть», — усевшись на стул между хозяином квартиры и пожилой женщиной, незаметно обтёр о штаны показавшуюся ему липкой, ладонь.

Толстогубый продолжал есть, абсолютно не обращая внимания на произведённое им впечатление.

Для него важнее была собственная самооценка, а не что подумал какой–то там рыжий косоглазый малоросс.

«Хохол, если быть точным», — хмыкнул в тарелку толстяк, весьма удивив этим окружающих.

Чернов с ненавистью покосился на расплющенный нос и вывернутые губы Азефа. Он догадался, что смешок по его поводу.

Некоторую натянутость обстановки разрядила вошедшая симпатичная женщина с подносом в руках.

Поставив перед гостем тарелки — мягким, певучим голосом произнесла:

— Приятного аппетита.

Гоц, отвлёкшись от темы разговора, с нежностью глянул на жену.

Закончив есть и отодвинув в сторону посуду, Брешковская окунулась в личные воспоминая. Смоля одну папиросу за другой и стряхивая пепел в чашку, с чувством произнесла:

— Да-а. В Забайкалье несладко пришлось… Две каторги и семилетнее поселение… Но жизнь — это борьба. И не только с царским правительством. Есть ещё и марксисты доморощенные… Рабочая партия, — сморщив и без того морщинистое лицо, осуждающе поморгала тёмно–серыми, не вяжущимися с лицом, молодыми глазами. — Меня-я… По мнению многих — бабушку русской революции, — благодарно глянула на окружающих, — какая–то пигалица стриженая, в Москве «Брешковиадой» обозвала, — выставила перед собой руки со сжатыми кулаками, будто требуя от слушателей, чтоб вложили в них наганы. — Меня-я… Пигалица стриженая… «И народная ваша воля, с пролетариатом не связана», — пропищала мне в след. Легко ли такое от молодёжи слушать? — вновь поморгала молодыми своими глазами, обведя взглядом товарищей. — А ведь термин «социалисты–революционеры» я придумала, — вновь повеселела она. — Михаил Рафаилович, помнишь, когда из кровавой России приехала… Спросила тебя и Виктора Михайловича, — кивнула в сторону Чернова: «Товарищи, вы себя социалистами считаете? — Да! — ответили вы. — Революционерами? Снова «да!» — Вот оно и название, говорю», — захохотала она, вынудив задорным молодым смехом, всех улыбнуться.

Кроме толстого Азефа, конечно. У него имелось своё личное мнение. И изо всей этой разношёрстной компании, с долей уважения и симпатии, он относился лишь к Гоцу.

Тяжело поднявшись, Евно Фишелевич донёс своё огромное тело до окна, потом задумчиво прошёлся по комнате, и вновь усевшись, неразборчиво пробурчал, лениво шевеля толстыми губами:

— Товарищи, всё это, конечно, хорошо и романтично, Забайкалье там всякое, Саяны… — С удовольствием заметил, как бабушка русской революции поджала тонкие старушечьи губы. — Но Монблан и Швейцария, честно сказать, меня как–то больше устраивают, — захлопал себя по жирным ляжкам и басовито загыгыкал.

«Это он пошутить изволил», — саркастически улыбнулся Чернов.

— Мы собрались здесь, дабы почтить память повешенного палачами нашего товарища Степана Балмашова, — попытался нацепить на одутловатое лицо маску скорби, но рассудив, что это необязательно, продолжил: — Террор — дело святое. Боевая организация социалистов–революционеров должна отомстить кровавому царскому режиму… От которого я тоже видел немало слёз, — в упор глянул на Брешко—Брешковскую.

Екатерине Констатиновне стало неуютно под этим змеиным взглядом и на секунду даже показалось, что и зрачок–то у него змеиный.

— Когда же погиб наш товарищ? — растерянно поинтересовался Чернов, ничего ещё не слышавший о казни Балмашова.

— Сегодня ранним утром, — буркнул Азеф.

— Не пощадили, как Карповича. Следует печатать обличительные прокламации… Чтоб они вносили раскол интеллигенции с правительством. Постепенно он перерастёт в пропасть между царём и культурным обществом, которое будет считать Балмашова героем, а Николая — кровавым извергом.

«Логично заливает теоретик», — с некоторой долей уважения подумал Азеф. — Вмиг всё перевернул с ног на голову, и поставил на свои места… Убийцы стали героями, а власти — палачами…».

— Но не стоит забывать, — горячился Чернов, в волнении растрепав рукой рыжую шевелюру и кося глазом на Азефа, — что террор — это только часть, это лишь некая производная от главного: социализации земли, то есть её национализации и превращения в общенародное достояние. Во–вторых, установление демократической республики и признание государством гражданских прав и свобод…

— Но не на данном этапе… Террор — вот что сейчас главное. Вот что разбудит массы, — перебил идеолога эсеров Азеф.

Гоц задумчиво переводил взгляд с одного собеседника на другого.

Брешко—Брешковская, чем–то, как всегда, недовольная, дымила папиросой.

— …Боевая организация под руководством Григория Гершуни, — стал ходить он по комнате, развивая мысль — на ходу это ему удавалось лучше, — ставила целью, как всем известно, в один и тот же день, второго апреля, ликвидировать и обер–прокурора Святейшего синода Победоносцева, — змеиным взглядом окинул окружающих. — Но произошёл сбой. Досадное недоразумение. Из–за российской вечной расхлябанности, запивший почтарь не принёс вовремя телеграмму исполнителю покушения поручику Григорьеву и его лю–бимой даме, госпоже Юрковской. Похмельный работник почт и телеграфов передал её только на следующий день… Чтоб у него водка поперёк горла почтовой сумкой встала, чтоб его сопливых детей мучила корь и скарлатина, чтоб…

— Евно Фишелевич, продолжайте по делу, — насмешливо перебил разбушевавшегося террориста Чернов, перемигнувшись с Гоцем и Брешковской, — а то от таких пожеланий может типун на языке выскочить, — радостно захихикал, уев оппонента, и стараясь не встречаться с ним взглядом.

— Извините, — взял со стола салфетку и вытер влажные губы Азеф. — Первоначальный план ничем не отличался от плана ликвидации Сипягина. Григорьев с Юрковской должны были стрелять в обер–прокурора в здании Святейшего Синода. Победоносцева спасло Проведение в образе запойного почтаря… Чтоб ему ни дна, ни покрышки… Чтоб… Ещё раз извините, — опомнился докладчик. — Затем Гершуни разработал новую тактику. Привести приговор в исполнение должны были на похоронах министра. Но они отказались от выполнения задания…

— Милостивый государь, — наконец взял слово хозяин квартиры, — к чему вы всё это разжёвываете нам, будто малым детям. Ведь задание «Б. О.» даём мы. То бишь ЦК партии…

— Потому и говорю, уважаемый Михаил Рафаилович, что указания неплохо бы поддержать энным количеством ассигнаций, — не растерявшись, вступил в дискуссию Азеф.