Падение Византии

Евфимий Васильевич порядком струхнул, оказавшись в Тане в такую минуту. Он уже собирался в обратный путь, когда явился к нему посланный от Луканоса с просьбою, чтобы Евфимий Васильевич побывал у него до своего отъезда.

Евфимий Васильевич явился. Его по-прежнему принимали в темной комнате. Поклонившись при входе, он сказал:

— Ты вот, милостивец, все болеешь глазами, отслужил бы молебен Св. Пантелеймону, он очень в недугах помогает.

— Надо, надо, — сказал Луканос. — Я имею к вам, кирие Евфимий, дело, которое вот уже три дня меня беспокоит. Я слышал от отца Стефана, что у вас есть дочь красавица, и добрая и разумная, а я вот себе невесту ищу, что вы на это скажете, кирие Евфимий?

— Уж ты жених, сударь, хоть куда! Я думаю только, что это ты затеваешь, может, что обидное — так мы себя в обиду не даем!

— Господь с вами! Что вы! Я вот хочу жениться на вашей дочери, кирие Агриппине; мне отец Стефан о ней много хорошего говорил. Я вот хотел бы обдумать лучше, да все боюсь, что татарин ее у меня отобьет, и решился теперь же об этом поговорить.

— Ну, когда так, так уж тебе сердечно скажу, что твоя милость не в пример для меня лестнее, да и ей, бедняжке, тяжко, за него не хочется выходить.

— А вот еще условие: чтобы не принуждать, без ее согласия не женюсь.

— И что ты, Бог с тобою! Какое тут согласие, что девку томить, разве она понимает как ей лучше?

— Нет, нет! Вы ей, кирие, скажите каков я. Вот посмотрите, хоть и не красавец, а все лучше вашего татарина.

При этом Луканос открыл окно. Евфимий Васильевич пристально стал всматриваться, а потом, широко улыбнувшись, сказал:

— Да право же вылитый отец Стефан!

Луканос засмеялся.

— Так вот что, Евфимий Васильевич, скажи, что сам отец Стефан сватается — я сам отец Стефан и есть.

Евфимий Васильевич захохотал на весь дом.

— Ай да и монах! Так-то нас, старых людей, провел! Что это тебя заставило?

— Мне хотелось подробно рассмотреть ваши края для торговых целей, а в рясе монаха опасности меньше и от татар, и от разбоя.

— Это точно, ты хитро придумал. Монаху и с деньгами опасности мало. Из молодых ты, да ранний, что и говорить! Ну, скажи мне, как тебя по имени и отчеству величать.

— Андрей Константинович.

— Ну, ладно, Андрей Константинович; я тебе теперь скажу, что моя Груша охотно за тебя пойдет, потому что о тебе очень часто вспоминает, да еще говорить, что отец Стефан как будто не монах, совсем не то, что отец Арсений.

— Ну, а об отце Арсений что слышно?

— Ничего не слышно; говорил, с год или более походит по русской земле, а потом через Тану или Каффу на Афон отдохнуть отправится. Истосковался, говорит. Истовый человек он! Таким тяжко на свете жить.

— Теперь у меня, Евфимий Васильевич, еще одно дело, — сказал Луканос, после некоторого размышления, — это о свадьбе. Я ведь не могу весной быть у вас; это такое же горячее время у нас, как и осень — тысячи потеряешь; а невесте ехать сюда тоже не годится, да у нас и церкви православной нет.

— Это я понимаю, что тебе весною ехать не след совсем, я и сам от этого много потеряю… Ты, Андрей Константинович, человек богатый, тебе ничего, а меня уж не разоряй.

— А я вот как придумал. Приезжай ты, Евфимий Васильевич, с милой кирией Агриппиной в Солдайо, или по-вашему Сурож. Я встречу вас; там для вас будет помещение, там же есть и православная церковь, там даже русский священник был, может и теперь еще живет.

— Есть, как же! У меня в тех местах тоже дела с солью. Голова у тебя — палата! Уж подлинно говорят «хитрые греци». И удивляюсь я, — добавил Евфимий Васильевич, как это Груша успела тебе понравиться? А она-то добрая девушка, что и говорить.

— С тех пор, как я у тебя гостил, Евфимий Васильевич, она у меня из головы не выходит. Уж я подумывал, как бы это снова в Елец махнуть.

На следующий день, к немалому удивлению служащих, Луканос сам проводил русского купца. При прощании он с ним обнимался и целовался.

IX

Король Альфонс очень любил вступать в разговор с образованными людьми, а в то время многие ученые греки, покидавшие свою порабощенную родину, искали приюта в Италии; их было много и в Неаполе. Король Альфонс с большим вниманием относился к Максиму Дуке, тем более, что это был человек, не искавший у него ничего. В свободное время, вечером, король, по обыкновению, окруженный небольшим обществом, беседовал. В числе приближенных короля находился и Максим Дука.

— Управляя несколькими странами, — продолжал разговор король, — Арагонией, Кастилией, Сицилией и Неаполем, и имея дело с различными правами и различными учреждениями, становишься в тупик, как поступать. Иногда чувствуешь очевидное преимущество в существовании, положим, института великого хустисия Арагонии. Но в тоже время я положительно уверен, что если дать такое же учреждение Неаполю, это значит прибавить еще повод к той бестолковщине, которая царит среди здешнего беспечного народа. И много раз приходилось наталкиваться на такого рода обстоятельства, которые решительно затрудняют составить мнение относительно лучшего государственного устройства.

— Для решения такого важного вопроса недостаточно только примеров, — заметил герцог Орсини, — сколько бы их перед нами не имелось; этот вопрос должен быть решен принципиально.

— Всякое обобщение, герцог, — возразил Дука, — есть, конечно, дело серьезное, важное, но и опасное, потому что наше желание найти необходимое решение заставляет иногда не так смотреть на факт, каков он есть. В настоящее время достаточно известны в Италии греческие философы, благодаря чему государственная теория Платона хорошо знакома, по которой он манипулирует людьми как пешками и заставляет их делать все именно так, как представляет его фантазия. Я уверен, что познакомившись с философией Платона в Италии, при существующей здесь во многих местах анархии, непременно явятся подражатели Платона в составлении того или другого плана государственного устройства, и может быть, они будут впадать в ту же ошибку: забывать личность человека, исходя из той возвышенной и разумной точки зрения, что отдельный человек есть часть целого, то есть общества; между тем личность человека вовсе не дробная часть, а целая единица, и общество сложное тело, состоящее из этих единиц.

— Однако же, — заметил король, — очень трудно удовлетворить интересам каждого.

— Я думаю, ваше величество, что даже невозможно.

— Что же должны делать те, которые силою обстоятельств стоят во главе обществ, будь они властители или авторитеты? — спросил герцог Орсини.

— Надо возвысить нравственный уровень этих отдельных личностей, чтобы среди них всякий порок был проступком, а не нормальным явлением. И вот вам доказательство: мир древний, как классический, так и библейский, старался выработать такие формы государственного устройства, под покровом которых жилось бы по возможности хорошо и, как нам известно, этот мир создал обширные и глубокомысленные законодательства, и все-таки не достиг желанной цели. Почему же? Потому, что устраивая общество, как единицу, на человека, как на дробную часть, не обращалось внимания. Что человек единица, а не дробь, это имело в виду и Евангелие. Оно никакого внимания не обращает на формы государственного и общественного устройства, это уже выработал древний мир, да это и не так важно; важнее указать человеку пути нравственного совершенства. Вот и надо поступать так, чтобы гражданин развивался в нравственном и умственном отношении. Необходимо глубоко уважать личность человека, а не презирать единого от малых сих.

— Отсюда, — сказал король, — я заключаю, что вы стоите за те формы, которые существуют у народа, и что законодатель должен их только усовершенствовать. Если же мы видим в них недостаток гражданского устройства, то давая им возможность сделаться лучшими, мы подводим их к желанию нововведений.

— Я почти хотел сказать тоже самое, — отвечал Дука.