Ступени Нострадамуса

И под Ново — Иерусалимским монастырем побил стрельцов тот генерал. Борис Голицын дознание затеял, а Василий старался стрельцов московских возбудить, на бунт поднять в защиту Софьи. Так смута начиналась. Стрельцы, в Москве оставшиеся, из лени и боязни не поддавались уговорам и на Сухаревской башне в набатный колокол так и не ударили. А было их тысячи четыре по числу дворов в Стрелецкой слободе. Они там после Иерусалимского разгрома у баб своих укрылись за подолом. Дознанье меж тем велось. Князь Василий Васильевич в свое подмосковное имение уехал и там якшался с колдунами, выспрашивая, что ждет его, не посулят ли те ему царский венец на голову.

И вот для следствия иль после него, но прислал царь Петр, а вернее, князь Борис, свой брат негодный, поручика драгун сказать, чтоб по велению царя Петра явился он, Василий, но не в Кремль, во дворец, и не в Троицко — Сергиевскую лавру, где до поры царь Петр с матерью молились, а явиться — де на Красную площадь в такой — то час, в такой — то зимний день.

И возок мчал мрачного князя к назначенному сроку по дремучему подмосковному лесу.

Верховые из охраны в драгунских мундирах скакали позади.

Князь усталым взглядом смотрел из окна возка на пробегающие назад ели. Со зла хотелось ему их лапы обрубить и обледенелые сучья дубов тоже, где веревку с петлей для дыбы, чего страшился, приладить сподручно, и размышлял о том. что ждет его на площади у стен кремлевских.

И тут привиделось ему, что на дороге с краю стоит засыпанный снегом в серебряной рясе белобородый поп.

Неведомо какая сила заставила князя крикнуть кучеру и ездовому остановить коней.

Сам высунулся из возка и обратился:

— Ваше преподобие, не застудиться бы в лесу. Вдвоем не тесно. Подвезу.

— Благодарствуйте сердечно, князь. Нам по пути, пожалуй, будет.

Старец стряхнул снег со своего одеяния, которое отнюдь не походило на теплый тулуп, и влез в возок, уселся рядом с князем.

— Ты знаешь меня, преподобный?

— Я не священник, а ученый, а на возке увидел герб.

— И то, конечно! Но, видно, чужеземец вы из дальних академий?

— Историк я и путешественник.

— Что ж без коня стоять на краю дороги, попутную подводу поджидая?

— В столицу мне надо, в Москву.

— Зачем теперь туда? Там смута.

— Иду по царскому веленью за шубой с царского плеча.

— Да вы в своем ль уме, старик? К царю? В такую пору? По — нашему говоришь складно, но, видно, не совсем в себе.

— В Голландии меня он встретил и к вам приехать пригласил.

Беда, как в старости выживешь из ума. Наш царь в Голландии и не бывал по малолетству, от матери и из страны своей не отлучался.

— Но мы встречались с ним в трактире, про дамбы речь вели.

— Да где ты здесь в лесу нашел кабак, чтоб налакаться, как пропойца?

— Я говорю про Амстердам. И там трактир с названьем «Дамба».

— Ох, не к добру, мин херц, тебя я встретил. Ты по — голландски говорить — то можешь?

— Язык голландский мне знаком, как и немецкий иль французский.

— Так вот откуда ты к нам заслан! К царю Петру тебя доставлю, лазутчик чужеземный! Пронюхали про смуту и торопятся соглядатаев заслать. А за усердие мне вина моя скостится.

— Ваш царь меня узнает сразу. Сидели за одним столом.

— Умолкни, старец, ты — мой пленник! — Голицын вытащил из — за пояса пистолет — заморскую новинку. — И бороду твою отклею, чтоб подобен был чужеземцу с босым лицом.

— В усах был царь ваш, хоть и плотник.

— Ну, насмешил! И врать — то не умеешь! Какие там усы в семнадцать лет!

— Царю лет двадцать пять, считал я.

— Прикинуться ты дураком не силься.

— Друг друга мы не понимаем.

— На дыбе с заплечным мастером тебя поймут. Сам царь послушает или правительница Софья, а то мой брат двоюродный Борис Голицын — князь.

Старик встрепенулся:

— Но, князь! Который нынче год?

— От Рождества Христова одна тысяча шестьсот восемьдесят девятый. Иль, может, ты нехристь и от хана иль султана у тебя задание? Иль того хуже, от врага человеческого Сатаны?

— Восемьдесят девятый год? Какую допустил ошибку! С царем увижусь только через девять лет!

— Да ты еще и колдун? Вперед заглядывать берешься! — вскричал Василий Васильевич. — Не знаю, Богом или Дьяволом ко мне ты послан, так говори, что ждет меня?

— Насколько помню, князь, то север…

— Ты врешь, колдун! Тебя я в цепи закую и передам царю! Он за тебя простит меня и никуда не вышлет.

— На цепи времени уж нет, — спокойно ответил старец.

Возок остановился, дверь в него открыли снаружи, и заглянувший офицер заставной стражи спросил:

— Кто едет и куда?

— К царю Петру князь Голицын, не видишь, что ли? — гордо отозвался Василий Васильевич.

— К царю Петру пробраться нынче трудно. Разве что пристроиться в обоз стрелецкий, что на Красную площадь идет.

Голицын сердито захлопнул дверь и крикнул кучеру:

— Гони!

Но как и предупреждал офицер сторожевой заставы, путь преградила вереница розвальней, откуда слышались бабьи причитанья и плач.

Ездовой соскочил с передней пристяжной и подбежал к окну возка.

— На казнь стрельцов везут из Слободы. И бабы, и детишки с ними. Проехать нам никак! Дозволь пристроиться в обоз.

— На казнь везут, и ты меня поставить с ними в ряд осмелился? Запорю насмерть тебя! — гневно кричал князь. Кровь бросилась ему в лицо.

— Как скажешь, князь. Иль будем ждать?

— Нам ждать нельзя, — уж потише сказал Голицын. — Указан точно час и место. Разгоняй посадских сани. Возок с гербом, поди, не розвальни какие, — словно успокаивая сам себя, закончил он.

Ездовой побежал вперед, передав кучеру распоряженье князя, и снова вскочил на переднюю пристяжную.

— Гей! Гоп! Посторонись! Наеду, не спущу! — кричал он, вклиниваясь в вереницу саней.

На каждых сидело по стрельцу с завязанными назад руками. А рядом — баба, а порой — детишки. Все голосили так, что у Голицына мороз по коже подирал.

Старец же вел себя спокойно, решив, что должен увидеть царя, избранного им в Голландии для спасения планеты. Хотя их встреча состоится лишь через девять лет. Подвел прибор.

Караваны розвальней со стрельцами и их семьями сопровождали конные на лошадях с обнаженными саблями.

Когда княжеский возок втиснулся в вереницу посадских саней, конные как бы взяли под стражу и его.

Въехали на Красную площадь через проезд, что рядом с Иверской часовней.

Площадь полна была народу: и розвальни со стрельцами, и конные стражи, и просто толпа зевак, непрестанно крестившихся.

Если смотреть через головы, то на сизом зимнем небе вырисовывались цветные купола собора Василия Блаженного, а на его фоне возвышалось над толпой Лобное место, круглая каменная площадка, куда волокли под руки солдаты привезенных стрельцов. Их ждали два дюжих палача с секирами, которые по очереди рубили буйны головы предавших царскую присягу.

Рядом с Лобным местом на коне сидел сам царь в кафтане Преображенского полка нараспашку, в заломленной красной шапке и, горячась, наблюдал за кровавым действием.

Намаялись палачи, хоть и сменяли друг друга.

Казненного, и голову его, и тело, тут же отдавали в ожидавшие его розвальни с семьей, которой предстояло похоронить его по православному обряду. Бабы не переставали выть и причитать, ребятишки испуганно ревели. Не только старец Наза Вец, но и князь Голицын содрогнулись. Они вышли из возка, отъехавшего в сторону, и вынуждены были наблюдать в толпе за происходящим. На их глазах царь Петр спешился и сам взошел на Лобное место.

— Что, притомились? — спросил он весело палачей. — Людей жалеть надобно.

— Устать им было отчего. Казнено было предателей — стрельцов одна тысяча четыреста сорок два человека.

— А ну давай топор! — обратился царь к одному из палачей. И к ужасу смотревших, ловко заменил умаявшегося палача. Очередной стрелец, глядя снизу вверх на высоченного царя, сказал:

— От руки царской и помирать охотно! Руби уж сам, не отдавай меня палачу.