По воле твоей. Всеволод Большое Гнездо

Он еще находился боком ко Всеволоду, но уже грозно наклонял голову, украшенную тяжелыми загнутыми рогами. Ударом этих рогов он мог подбросить вверх молодого медведя, как котенка. Всеволод, привстав в стременах, быстро бросил свое короткое копье, целясь буйволу под лопатку, чуть повыше плеча, обозначенного под шкурой чудовищным бугром мышц. Но волнение подвело, и копье вонзилось в крутой загривок, пропороло шкуру, но мяса, видать, не затронуло, бессильно повиснув в торчащей густой шерсти. Словно и не заметив укола, вожак бросился на князя.

Верный Юрята уже сунул Всеволоду другое копье и успел, пока князь терзал поводьями испуганного коня, подскочить к быку с правой стороны и со всей силой хлестнул его плетью по морде, стараясь отвлечь гнев зверя на себя. Это удалось. С неожиданным проворством вожак переместился в сторону Юряты и ударил снизу, в грудь коня, опрокинул его едва не навзничь; конь все же извернулся и завалился на бок, позволив седоку упасть рядом. Теперь Юрята стоял перед свирепой громадиной пеший и безоружный. Копья, лук и стрелы валялись в траве, и не было времени их поднять.

Но копье было у князя, и буйвол теперь опять повернулся к нему левым боком. Уже не думая о добыче, а только о том, как выручить друга, чтобы не кидать копье, Всеволод заставил храпящего от ужаса коня броситься вперед и ударил наверняка. Копье вонзилось точно под левую лопатку, Всеволод ощутил рукой через древко вязкий тяжелый удар смертно вздрогнувшей плоти и, перегнувшись в седле, успел еще весом тела надавить на оружие, вонзая его глубоко в мясо.

Бык упал на передние ноги, потом подломились и задние. Но умер он не сразу. Еще трижды животное пыталось подняться, уже без храпа, молча, поднималось и снова падало, потом несколько раз ударило ногами о землю как бы силясь убежать от смерти, но все было кончено.

Конь Юряты, оглушенный, тоже не вставал, и по тому, как судорожно вздымались его бока, было видно — долго не протянет, от страшного удара, наверное, что-то повредилось внутри. Старый бык весь дух из него вышиб, и конь медленно успокаивался, затихал, глядя в никуда затуманенным смертью взглядом.

Всеволод огляделся. Бойня на поляне шла к концу. Почти все буйволы лежали убитые, немногих оставшихся на ногах били в упор стрелами и копьями. Последнему молодому бычку Гаврила Настасич вогнал копье в крестец и добил его, с жалобным мычанием волочащего по траве задние ноги, ударом топора в затылок. Остро пахло диким зверем, псиной и горячей кровью.

Почувствовав прикосновение к ноге, князь повернулся и встретил преданный взгляд Юряты. Тот стоял рядом, держа княжеское стремя.

— Спаси тебя Господь, княже. Уберег ты меня, — проговорил Юрята и вдруг, быстро припав, поцеловал ногу у Всеволода. Это было так неожиданно, что князь попытался ее отдернуть. Юрята выпрямился, но стремени не выпустил.

— Не надо так. Ни к чему это тебе, — сказал Всеволод, давясь вдруг появившимся в горле комком. — Ты мне не раб, и рабом тебя видеть я не хочу. Ты мне друг дорогой. Ты вместо брата мне, запомни.

— Запомню, государь, — просто и твердо ответил Юрята.

— Ну и ладно. Теперь ступай, управься там со всем. — Всеволод показал рукой в сторону разбросанной по всей поляне добычи. — И Прокшу ко мне пришли. Что-то я его не вижу.

Прежде чем уйти распоряжаться добычей и приготовлениями к пиру, который, по заведенному обычаю, должен быть тут же, на свежей крови, Юрята, виновато улыбнувшись князю, шагнул к своему коню. Достал из-за ноговицы свой нож, нагнулся над умирающим животным, тихо, с ласковыми словами зарезал его, сунув лезвие куда-то за ухо, вздрогнувшее было, но сразу застывшее.

И когда Всеволод посмотрел другу вслед, он неожиданно ощутил какую-то неловкость, чего раньше у него никогда не случалось с Юрятой. Великому князю, пожалуй, не стоило называть братом своего дядьку и телохранителя. Великому князю надо строго следить за своими чувствами, точно определяя их меру для каждого. Тот же Юрята говаривал: не показывай никому ни любви чрезмерной, ни гнева, люди видят в этом твою слабость, и даже те, кто тебе предан, будут слабостью твоей пользоваться. Мало ли тому примеров!

На миг стало страшно. Всеволоду представилось вдруг, как Юрята входит к нему в спальню и, так же виновато улыбаясь, достает свой засапожник [13]. Вон он с конем-то как, а ведь любил его и холил.

Впрочем, нет, от Юряты такого ждать не приходится, а этот внезапный страх — вовремя, не иначе Господь его послал. На будущее урок.

Такова уж доля государева — жить с оглядкой, за приветливой улыбкой подчас скрываются злоба и вражда. Надо будет про это с княгинюшкой поговорить, она, утешительница, всегда нужные слова найдет, и как бы душа твоя ни была смятенна, а успокоится и укрепится. Княгине Марье — вот кому можно любовь свою открывать, рядом с ней можно быть и слабым, и растерянным, и даже смешным, не боясь потерять княжеского величия.

Как всегда, подумав о супруге, Всеволод успокоился. Они с Марьей были женаты седьмой год, но ему казалось, что с течением времени их любовь не переходит в привычку, а остается все тем же сильным чувством, в котором они когда-то признались друг другу.

Поженил их князь Андрей Боголюбский. В то время Андрей всюду искал себе союзников и, посылая сватов в Богемию, к богатому и влиятельному чешскому князю Шварну, рассчитывал укрепить связи Всеволода с западной знатью, а заодно и отдалить от себя. Думал Андрей, что князь Шварн даст юному зятю удел в своих землях. Но так не вышло, Всеволод остался в Киеве у своего брата Глеба Юрьевича, и от всей хитроумной задумки Боголюбского выигрыш достался только Всеволоду. Дела тогда творились великие, только что был изгнан из Киева князь Мстислав Изяславич, Андрей воевал с Новгородом, большие и малые князья делили между собой Русь, а рядом со Всеволодом оказалась невысокая тоненькая девушка, прямо в душу глядевшая своими доверчивыми оленьими глазами. Опять Мстислав осаждал Киев, вся Южная Русь кипела усобицами; дикие половцы опустошали незащищенные земли, а Мария, смешно выговаривая русские слова, старалась, по русскому обычаю, обихаживать своего супруга: и на войну его провожала с плачем, и встречала с радостью. И тосковала без него, как и он без нее.

Вот только сыном пока не благословил их Господь. Когда первый раз понесла Марьюшка, Всеволод, ошалевший от своего отцовского чувства, надеялся, что родится мальчик. И молился денно и нощно, и по совету всезнающего Юряты для верности клал у изголовья супружеского ложа меч свой и лук со стрелами. А родилась дочь Елена — слабая и тихая девочка. Пять лет ей, а говорит мало, с куклами не играет, сидит себе в уголке целыми днями, то ли думает о чем-то, то ли просто так. Уж как Марьюшка к ней ластится: доченька, да не нужно ли тебе чего, не рассказать ли сказку, не скушаешь ли петушка сахарного? Посмотрит на мать да и скажет тихо: нет. Старухи говорят — Божья девочка, умиляются, дуры. Ах, сына бы великому князю! Да не одного, а хоть дюжину давай, и все будет мало! Вот бы с кем на охоту ходить. А потом и на ратное дело с собой брать. И Русь в наследство им оставить, твердо зная, что оставляешь в родных, надежных руках.

Очнувшись от нахлынувших дум, Всеволод увидел рядом с собой Прокшу. Ловчий, подъехав к князю, все же спешился и теперь ждал приговора своим трудам — ни жив ни мертв стоял, держась за поводья коня, как утопающий за соломинку. Со стороны поляны к князю уже спешили участники охоты — те, кому было положено находиться возле государя. Ближе всех был раскрасневшийся Гаврила Настасич, и Всеволод еще раз подумал, что надо его женить на Прокшиной сестре и не тянуть с этим.

— Ладно, отец Прокофий, не дрожи, — сказал Всеволод. — Молодец, порадовал охотой.

Прокша от счастья заморгал глазами.

— С полем тебя, государь! — воскликнул Гаврила. — Экого ты зверя завалил!

— С полем, великий государь! С добычей! — заговорили вокруг.

Всеволод знал, что приготовления к пиру уже идут, но все равно ему нужно слово об этом сказать, иначе порядок нарушится. Этого слова от него все ждали. Он обвел взглядом приближенных.