Патриарх Никон

   — Эх, сердце голубко, Степане... Хоть бы бул ридный сын, — так мне що? Ты пошукай добре, и колы там що у него, так и отошли, и его, и що найдёшь, царю... Мне що?..

   — В Москви его и жечь, и кнутовать станут, смилуйтесь, пан гетман... В нём душа христианская. В служби он у патриарха Никона, и той нас анафемовать буде...

   — Нехай анафемует... Що нам? Нам бы царю да боярам угоду зробить...

   — Угоду? — вспылил писарь. — Вийско що скажет, колы узнаем, що мы да з Чигирина выдали москалям гостя... да ещё служку и племянника Никона... Почитай вси святители взбуторажутся... Итак, пане гетман, гляди: чёрная рада чишней не хочет платить, вийско воевод не хочет принять, святители московского митрополита не хотят знать; а московские ратники молодиц от человиков отбирают, вдов бесчестят... И так смута в народи, а ты ещё хочешь масла подлить: выдать посла Никона из Чигирина!

   — Як вовка боятыся, так в лис не ходыть, — упрямился гетман.

Пожал плечами писарь и вышел от него с негодованием.

   — А ещё запорожец, да после и гостя выдае, — ворчал он и возвратился сердитый в канцелярию.

Не глядя в глаза Марисову, он прошёл в свой кабинет и за ним последовал состоявший при канцелярии есаул Василий Федяенко.

   — Уж вы, пан есаул, робыте, что гетман каже, а я руки мываю, — произнёс он резко, опускаясь перед столиком своим на табурет.

   — А що вин наказав?..

   — Наказав, щоб шукалы у племянника Никона, мабудь вин мае що от патриарха... Якусь мабудь грамоту... альбо що ине?..

Есаул зачесал затылок, постоял с минуту и вышел нехотя.

В передней канцелярии он взял несколько казаков и вошёл в ту комнату, где содержался Марисов...

У Марисова и руки, и ноги были связан ремнями.

   — Обыщите его, — обратился к казакам есаул.

Марисов начал барахтаться и кусаться, но сила одолела: на шее, за сорочкою, у него нашли висящую сафьяновую сумочку, в карманах отыскали много золотых денег в кошельках.

Всё это отнесено к писарю.

Федяенко деньги все пересчитал и записал, потом взял сафьянную сумочку. Крышка её была наглухо зашита. Ножом он распорол швы: в ней оказалось запечатанное письмо с печатью патриарха Никона, завёрнутое в несколько бумаг. На письме значилось, что оно на имя его блаженства патриарха иерусалимского Паисия.

Федяенко с благоговением поцеловал письмо и отнёс его к гетману.

Разговор шёл у них по-малороссийски, но для того, чтобы чересчур не пестрить рассказа, я передаю его по-русски:

   — Пан гетман, мы исполнили твой приказ и обыскали Марисова. Отыскали мы вот это письмо. Патриарх Никон ещё не лишён сана, и имеем ли мы право задержать письмо патриарха к патриарху? Если считать, что наша церковь подчинена московскому патриарху, то как мы дерзнём нарушать тайну нашего святителя? Если же мы считаем, как того требуют теперь и все наши святители, патриарха иерусалимского и нашим, то как мы смеем нарушить его тайну? Письмо должно поэтому идти по назначению, а вы можете делать с Марисовым, что хотите...

   — Что вы, пан писарь, говорите? Я не католик, не иезуит... и не стану я нарушать тайны, да ещё двух патриархов... Разве не дорога мне будущая жизнь?.. Татарин я, что ли... Да и кто думает о бесчестном нарушении тайн святителей, представителей апостолов на земле? — рассердился гетман, причём плюнул и перекрестился.

   — В таком случае, — сказал писарь, — нужно возвратить Марисову письмо...

   — Зашить покрепче снова в сумочку и повесить ему на шею... Да и тотчас же...

   — Слушаюсь, — обрадовался писарь.

   — Да, а руки у него сильно связаны ремнями?..

   — Сильно. Не прикажите развязать?

   — А ноги?

   — И ноги тоже...

   — Так ещё покрепче свяжите, да в кибитку с драгунами и казаками, и в Москву... к царю...

   — Как? — недоумевал писарь.

   — Да так, — мы отсылаем только в Москву Марисова, а что при нём, нам и дела нет. Захотят в Москве нарушить тайну патриархов — это их дело, они и ответ дадут перед Богом.

Писарь ошеломлён был этою хитрою казуистикою.

   — Да все ж, — сказал он, — мы выдаём москалям патриаршего посланца и письмо, которое принадлежит патриарху Паисию...

   — Вольно же тебе было допытываться, что там в сумке. И глядеть не следовало, и знал бы.

   — Вы, гетман, сами приказали...

   — Я вовсе не настаивал: сказал только, нет ли чего... Но мешкать нечего, зашейте поскорее письмо и отправьте Марисова в Москву.

Гетманский приказ был в точности исполнен: не прошло и получаса, как по пути на Переяславль и на Москву мчалась уже кибитка с узником Марисовым.

Руки и ноги его были так сильно перевязаны ремнями, что покрылись ранами, и кровь выступала наружу, через платье. Измученный, избитый, изнурённый, привезён он при гетманской бумаге в малороссийский приказ. Здесь Салтыков его принял, снял с него сказку и отправил затем в приказ тайных дел князю Одоевскому.

Зная из бумаг гетмана, что у Марисова на шее имеется сумка, в которой хранится письмо Никона, князь Одоевский собрал совет бояр и святителей: как-де поступить с письмом.

И его взяло сомнение: имеет ли он право вскрыть письмо, писанное одним патриархом к другому.

Послали Хитрово к царю.

Набожный Алексей Михайлович сказал с неудовольствием:

   — Коли считают это грехом, за что хотите взвалить грех на меня?

Долго судили и рядили, и порешили: «Письмо патриархов друг к другу грех вскрывать. Но Никон сам от патриаршества отказался, значит он писал как простой святитель к патриарху царьградскому. А гак как турский султан теперь в войне с царём, то всякое письмо в землю врагов, хотя бы и на имя патриарха, не только можно, но и следует вскрыть, так как в письме может быть измена».

Решили бояре и вскрыли письмо, но читать его без государя не стали и послали ему сказать, как он прикажет.

   — Собрать соборную думу в Золотой палате, и я туда приду слушать грамоту Никона.

На это Хитрово возразил: что лучше царю прочитать самому грамоту, и потом, коли он найдёт нужным сообщить его соборной думе, так он может это делать во всякое время, потому что письмо может заключать в себе такие предметы, о которых неудобно, быть может, разглашать.

Царь согласился с этим доводом и прочитал Хитрово письмо.

Содержание никоновской грамоты было следующее:

Он рассказывал вкратце, как его поставили против его желания в патриархи и как он согласился с условием, чтобы все слушались его как начальника и пастыря. Сперва царь был благоговеен и милостив к нему и во всём Божиих заповедей искатель, но потом начал гордиться и выситься. Наконец, его, Никона, стали явно оскорблять: Хитрово прибил во дворце его слугу и остался без наказания; царь перестал являться в соборную церковь, когда он служил; князь Ромодановский прямо объявил ему гнев царский. Тогда он от этого гнева и от бесчиния народного удаляется из Москвы в Воскресенский монастырь. «Уезжая из Москвы, — пишет Никон, — я взял архиерейское облачение, всего по одной вещи для архиерейской службы, и ушёл, а не отказался от архиерейства, как теперь клевещут на меня, говоря, будто я своею волею отрёкся от архиерейства. Я ждал, что царское величество помирится со мною. Царь, узнав, что я хочу ехать в Воскресенский монастырь, прислал бояр сказать мне, чтоб я не ездил до тех пор, пока не увижусь с ним. Я ждал на подворье три дня, и только по прошествии трёх дней уехал в Воскресенский монастырь. За нами прислал царское величество в монастырь тех же бояр, которые спрашивали нас.

«Зачем ты без царского повеления ушёл из Москвы?» Я отвечал, что ушёл не в дальние места, если царское величество на милость положит и гнев свой утолит, опять придём, и после этого о возвращении нашем от царского величества ничего не было. Приказали мы править на время крутицкому митрополиту Питириму, и по уходе нашем царское величество всяких чинов людям ходить к нам и слушаться нас не велел, потребное нам от патриаршества давать нам запретил; указал, кто к нам будет без его указа, тех людей да истяжут крепко и сошлют в заключение в дальние места, и потому весь народ устрашился. Крутицкому митрополиту велел спрашивать себя, а не нас. Учреждён монастырский приказ, повелено в нём давать суд на патриарха, митрополитов и на весь священный чин; служат в том приказе мирские люди и судят. Написана книга (уложение), — святому Евангелию, правилам св. апостол и св. отец, и законам греческих царей во всём противная. Почитают её больше Евангелия: в ней-то, в 13-й главе, уложено о монастырском приказе. Других беззаконий, написанных в этой книге, не могу описать, так их много [75]. Много раз говорил я царскому величеству об этой проклятой книге, чтобы её искоренить, но кроме уничижения не получил ничего [76]. Я исправил книги, и они называют это новыми уставами и никоновыми догматами. Главный враг мой у царя Паисий Лигарид; царь его слушает и как пророка Божия почитает. Говорят, что он от Рима хиротонисан дьяконом и пресвитером от папы, и когда был в Польше у короля, то служил латинскую обедню. В Москве живущие у него духовные — греческие и русские — рассказывают, что он ни в чём не поступает по достоинству святительского сана: мясо есть и пьёт бесчинно; ест и пьёт, а потом обедню служит... Я с сим свидетельством послал письмо к царю, но он не обратил на него внимания. И наклеветали на меня царю, что я его проклинал, но я в этом невинен, кроме моей тайной молитвы. Теперь всё делается царским хотением: когда кто-нибудь захочет ставиться во дьяконы, пресвитеры, игумены или архимандриты, то пишет челобитную царскому величеству, и царским повелением на той челобитной подпишут: Хиротонисан повелением государя царя. Когда повелит царь быть собору, то бывает, и коли велит избрать и поставить архиереями, избирают и поставляют. Велит судить и осуждать: судят, осуждают, отлучают. Царь забрал себе патриаршеские имения. Также берут по его приказанию имения и других архиереев и монастырские; берут людей на службу; хлеб, деньги, берут немилостиво; весь род христианский отягчили данями, сугубо, трегубо и больше, — но всё бесполезно».