Ставрос. Падение Константинополя (СИ)

- Зачем только мы приехали, - пробормотала Феодора, пятясь из библиотеки: все еще не в силах оторвать взгляд от обугленных остатков порубленных стеллажей, на которых турки, по-видимому, и сжигали свитки. Неузнаваемые остатки пергамента и бумаги лежали в сером пепле.

- Это похуже Александрийской библиотеки! У Фомы сердце не выдержит! – воскликнула московитка; она повернулась, но тут же столкнулась с мужем, имевшим сейчас вид безумца. Крепко взяв жену за плечи, Фома Нотарас отбросил ее с дороги и вошел в свое книгохранилище.

Феодора выскочила в коридор и, упав на колени, разразилась слезами: она плакала, только чтобы не думать о муже и о том, каково ему сейчас. Господи…

Фомы не было долго – и каждое мгновение его отсутствия увеличивало ее муки. Наконец выступив наружу, патрикий без единого слова взял жену под руку и, двигаясь как в тумане, повел ее прочь.

Он прошел только половину коридора – а потом вдруг остановился и, взяв Феодору за подбородок, с силой повернул ее голову в сторону библиотеки.

- Вот здесь, - он яростно ткнул пальцем в открытую дверь, - погиб труд тысяч людей и смысл жизни сотен тысяч!..

Выпустив жену, он схватился за голову: свои белокурые волосы, ранее короткие, Фома теперь отрастил до половины шеи, и казался еще более женственным, чем прежде.

Феодора осторожно сказала:

- Но ведь эти книги во всем доме читали только мы…

Фома рассмеялся.

- Слышите? Вот говорит женщина!

Он поднял голову и повернул к жене искаженное лицо.

- Конечно, эти книги читали только мы, дорогая, - сказал он, справляясь с собой. – Но наши слуги смотрели на нас и видели смысл жизни в нас! Не в том же, чтобы есть, пить и плодиться!..

Патрикий перевел дыхание.

- Смысл жизни каждого народа – в его аристократии, вере в высшее значение своих вождей! А когда надломится вождь… пиши пропало, - закончил он, яростно дыша и сжимая зубы.

Феодора подумала, что в этих словах есть доля истины: хотя, конечно, муж далеко хватил. У народа была своя духовная жизнь… но значение аристократии и в самом деле очень велико: вожди – это лучшее, что производит народ для самого себя!

Она вдруг вспомнила, что покойный художник Олимп говорил ей то же самое, почти теми же словами! И скульптор стал теперь правее мужа, навеки правее: потому что погиб за свою правду – лег за нее костями здесь, у этого дома.

Когда они спустились по лестнице, Фома сразу пожелал поехать домой… то есть к сестре. Как ни тяжело дышалось в доме мертвого Льва, в его собственной усадьбе теперь находиться было куда тяжелее.

Феодора коротко попросила подождать ее: она хотела напоследок обойти сад… и заглянуть на кладбище. Преклонить колени перед могилой Олимпа. Он это заслужил.

Все найденные останки слуг Нотарасов посланные Феофано похоронили в братской могиле; воинов – отдельно, сложив им курган и оставив на нем свое оружие. Может быть, немало путников забредало в разоренную усадьбу с тех пор – но никто не посмел взять этого оружия.

Олимпа же, по просьбе госпожи, отыскали среди всех и погребли в собственной могиле. Над ней установили деревянный крест. Феодора остановилась напротив, сложив руки и кусая губы.

Нет, не крест! Над могилой художника следовало воздвигнуть другой памятник: останки ее статуи, которую турки разбили в куски.

Феодора опустилась на колени и склонилась лбом к земле.

- Я могу жить без нее, - прошептала она. – Ты - не смог… но ты не ради меня умер и не ради этой статуи, которая есть глина, прах земной! Ты умер ради самого подвига, отважный грек, ради славы, которую я сейчас пою тебе…

И ей показалось, что холодная рука гладит ее по голове.

Феодора ушла, повесив на крест свое ожерелье из раковин и кораллов – подарок Феофано. Почему-то ей казалось, что Олимпу понравится такое подношение.

Когда она забралась в повозку и прижалась к мужу, то дала волю слезам; и не воспротивилась, когда Фома ее обнял. Им ехать до Феофано – три дня, за которые может случиться что угодно: это путешествие тоже было подвигом. И это они тоже совершили ради себя, а не ради умерших, которым уже не нужны их заботы.

Они долго молчали – а потом Фома сказал:

- Забавно, жена… Я подумал сейчас, что, вернувшись в дом Аммония, мы можем найти его таким же!

- Типун тебе на язык! – вскрикнула Феодора. Она уже не понимала, что перешла на русский язык; потом увидела, что муж грустно смеется.

- Ты теперь говоришь на своем языке так же, как Метаксия, - сказал он. – Выговор у вас одинаковый! А наш язык коверкаешь на ваш тавроскифский манер!

Он помолчал.

- Желание уже есть творчество, так учили древние эллинские мудрецы, - пробормотал патрикий. – А христиане, исключая немногих, об этом забыли. Сколько людей творит нашу общую судьбу одной своей волей… не подозревая о том! Христиане открыли свой ящик Пандоры и выпустили в мир черного ворона – грех: самое большое несчастье! Язычники убивали, когда считали это справедливым, и не терзались о том; церковь учит “Не убий!” - и убивает, забыв о справедливости!

Он посмотрел на жену.

- Христианство раскалывает каждому человеку душу, - задумчиво сказал он. – Магометане гораздо более цельные люди… и когда они воюют, их совесть не знает сомнений. Это наша слабость – а может, сила?

Патрикий прикусил палец.

- Как ты думаешь, что подразумевал юный Дарий, причислив себя к христианам? Только то, что он за нас. Боже упаси его начать задумываться о грехе… это погибель для каждой молодой души!

Феодора смотрела на мужа во все глаза.

- То есть человек грешен настолько, насколько он сам думает, что грешен?

Патрикий усмехнулся.

- Пожалуй – да, во многом… Каждый сам себе Господь. И чем больше грехов мы себе выдумываем, тем больше углубляются колодцы наших душ и тем интереснее жить на свете!

Он иронизировал, конечно; но эта насмешка, как всякое желание, имела силу творения. “Какая ты великодушная богиня”, - прозвучали в ушах Феодоры слова Феофано; и она даже испугалась глубинных тайн человеческой души.

- Впрочем, Феофано сделалась прекрасным духовником для нашего перса, своего племянника, - произнес Фома, улыбаясь. – Она теперь как вождь, так и верховный жрец для всех нас! Как это забавно!

“Ничуть не забавно – особенно если подумать, сколько огня в Феофано и сколько она уже сотворила одной своей волей!”

Феодора перекрестилась и поцеловала свои пальцы, потом сжала руки и склонилась к мужу.

- Сотвори-ка теперь молитву, муж мой, - сурово сказала она. – Сотвори - если ты веруешь в это! Чтобы с нашим домом было все благополучно!

И они начали шептать – каждый свое.

Когда они приближались к дому, выйдя из повозки и шагая пешком, то увидели двух смуглых черноволосых всадников: мужчину и юношу… и в первый миг сердце Феодоры сжалось от страха: ей представился Валент Аммоний. Это оказался не Валент; но Дионисий с братниным сыном.

Ведь Дионисий обещал приехать: как она забыла!

Дарий замахал рукой и устремился навстречу московитке, увидев ее; улыбаясь, он спрыгнул с лошади. Теперь он сидел гораздо ловчее.

- Дядя приехал! – воскликнул сын предателя, наславшего на них турок. А может, это не Валент наслал, а сам паша - или вовсе другой властелин? Как теперь узнать, и нужно ли – после всего, что уже свершилось?..

Дарий радостно улыбался еще несколько мгновений; потом сын Аммония увидел лица Нотарасов и вспомнил, откуда они приехали. Мальчик сразу осунулся, на лицо набежала тень.

Неожиданно юный перс опустился перед Феодорой на колени. Взяв ее руку, он поцеловал ее серьезно и почтительно.

Феодора оторопела на миг; но у Дария такое движение получилось естественнее, чем у любого грека. Стоя на коленях, он приложил руки ко лбу и склонился почти до земли.

- Я очень сожалею, моя госпожа, и… скорблю вместе с вами. Хотя мне никогда не возместить вам…

- Ты не виноват, - сказала Феодора.