Ставрос. Падение Константинополя (СИ)

Приехав и наскоро разместившись, беглецы тотчас разбрелись спать, хотя был день; Феофано едва вспомнила, что нужно выставить часовых.

Когда они проснулись, уже наступил вечер. Нотарасы и Феофано собрались в хозяйской спальне.

Они мрачно пили вино, размышляя о своем положении и не глядя друг на друга. Феодора, заметив огромную кровать, - как и следовало ожидать, на бронзовых львиных лапах вместо ножек, - подумала с неловкостью и страхом, что здесь было брачное ложе Льва и Метаксии. Здесь старший Аммоний взял Метаксию невинной девушкой.

Теперь, глядя на эту царицу, невозможно было вообразить ее невинной девушкой; как и вообразить страдания, которые она претерпела, будучи беззащитной против мужа…

Потом вдруг Феофано сказала, точно прочитав мысли подруги:

- Я могла бы полюбить моего мужа, но мне совсем не дали времени. Женщине почти никогда не дают времени.

Она посмотрела прямо на подругу.

Фома взглянул на жену, потом на сестру – и спросил Феофано:

- Ты думаешь, что братья Аммонии могут прийти сюда?

- Дионисий - нет… он мой подданный, потому что у него пять дочерей и жена жива, - улыбаясь, ответила василисса. – Я ведь писала ему, как ты помнишь, и получила ответ: он ничего не слышал о брате с некоторых пор, и очень встревожен. А вот Валент… Валент влюблен, и уже поэтому вне всякого закона…

Феодора ощутила на себе взгляды Феофано и мужа. Она крепилась несколько мгновений – потом воскликнула:

- Я ведь не виновата!

Феофано дотронулась до ее плеча, ласково улыбаясь.

- Ну конечно, нет, любовь моя.

========== Глава 67 ==========

Сверхъестественное спокойствие, владевшее всеми после спасения, было спокойствием смертельной усталости; потом беглецов охватила скорбь – тем большая, чем более они ее сдерживали. Феодора, закрывшись в дальней комнате дома от всех, даже от детей, безутешно плакала по всем погибшим из-за нее; и особенно убивалась по Олимпе. Где проводил это время ее муж – она не могла и не хотела знать; но, наверное, ему было так же тяжко, если не тяжче.

А Феофано? Феофано в конце концов пришла к ней, и ее единственную Феодора желала видеть. Феофано сделалась ее двойником, единственным существом, с которым Феодора могла сливаться душою и телом безоглядно: с мужчиной так никогда не может быть… или может быть очень короткое время.

Феодора наконец услышала о сыновьях Метаксии Калокир: все то, что ее царственная филэ носила в себе долгие годы, не будучи в силах рассказать никому.

- Им было совсем мало лет, когда я лишилась их… четыре года и три, - рассказывала императрица, улыбаясь раздирающей душу улыбкой. – И они очень походили на отца. Лев гордился ими именно поэтому – потому, что они все взяли от него: а я была только сосудом, в который он изливался, чтобы продолжить себя… Как часто мужчины так смотрят на женщин!

- Так ты… может быть, порою ненавидела и их, как мужа, - вырвалось у Феодоры.

Царица сжала ее ладони – и вдруг воскликнула:

- Да, это так! Порою все матери ненавидят своих детей: но ненависть, как любовь, это незаживающая рана сердца, которую не забудешь, даже если пожелаешь! Дети – это непроходящая боль сердца, от которой никогда не пожелаешь излечиться!

- О, как это верно, - прошептала Феодора.

Она притянула к себе Феофано, и они обнялись.

Потом Феофано сказала, погладив ее по волосам:

- Лев сам дал им имена, которые я не называла тебе, и которые мне до сих пор ненавистно произносить, – Рустам и Аршак. Ты вздрагиваешь, когда слышишь их, - и правильно: это азиатские, чуждые грекам имена, несущие нам разрушение… Я верю, что каждое имя несет в себе силу, силу творения или уничтожения!

Феофано вздохнула, крепко сжала плечи подруги и посмотрела ей в глаза.

- Они были такие же черные и дикие, как сам Лев: и я уже видела, что их азиатские задатки не перебить воспитанием… ты ведь знаешь, что кровь южан и азиатов очень сильна, и кто бы ни был в такой паре варваром, мать или отец, ребенок, скорее всего, уродится в него.

Феофано отвернулась.

Она долго молчала – а Феодора думала, сколько же ненависти может скрываться в материнской любви. Ненависть может накрепко засесть в сердце этой любви, как язычество в сердце христианства… И искоренить это чувство так же невозможно, как язычество.

- Они любили тебя? – спросила Феодора. – Дети?

Феофано улыбнулась, по щеке сбежала слеза.

- Конечно, любили… Нельзя не поклоняться такой богине, как мать, особенно маленьким мужчинам!

Она вдруг отвернулась и несколько мгновений смотрела в стену: ее обнаженные плечи под траурным платьем вздрагивали, а Феодора не смела никак напомнить о себе.

Когда Феофано снова повернулась к ней, лицо царицы покраснело, а глаза припухли от слез.

- Я должна была рассказать тебе, хотя это очень больно, - прошептала она: сейчас Феофано улыбалась. – Но теперь… теперь больно меньше. Я отпускаю их.

Конечно же, нет: мать никогда не отпустит своих детей, даже мертвых. И особенно мертвых.

Феодора пожала руку царице, а та сказала, опустив глаза:

- Фома очень заботился обо мне, когда умер муж… Тогда Фома сам стал мне мужем, и лучшим, какого я могла пожелать: именно он показал мне, что такое мужская любовь, он отогрел меня!

Феодора кивнула.

- И это счастье длилось недолго – ты понесла от своего двоюродного брата… и не выносила ребенка?

Феофано улыбнулась.

- Как всегда бывает! Немезида неумолима! Как Фома был влюблен в меня, - она покачала головой.

Она помолчала, предаваясь сладостным воспоминаниям.

- Это лучшее возбуждающее средство для женщины, - Феофано вздохнула. – Только преступная любовь позволяет забыть о страхе перед смертью и расплате – расплате за преступную любовь! Но расплата все равно наступает. Однако я ни о чем не жалею: это были лучшие годы для Фомы Нотараса, время, когда он имел смелость и жажду жертвовать собой. Тогда он сиял как солнце, неотразимо…

Феодора попыталась вообразить Фому в молодые годы и улыбнулась: ей тоже удалось зажечь мужа, пусть и ненадолго.

Феофано посмотрела ей в глаза.

- Порою люди, чтобы утвердить себя, должны губить свою душу. А иначе никак. Иначе проживешь жизнь никем – овцой, рабом!

Феодора передернула плечами.

- И я тоже погубила свою душу, чтобы не остаться овцой?

Феофано кивнула.

- Ничтожные люди неспособны на преступление. Но можно сказать, что и души у них нет: ибо душа есть твоя способность утвердить себя и познать себя таким образом, дорогая. Некоторые народы считают, что у женщин нет души, - тут она улыбнулась. – Магометане выгоняют женщин из рая, и это становится для них справедливым: потому что нечего делать в вечности существам, которые всю жизнь были только рабами чужой воли и провозвестниками чужих слов!

- Но ведь так можно сказать о многих… очень многих, - прошептала Феодора. – Что делать с ними?

Феофано нахмурилась.

- Может быть, Бог сотворит их заново, более твердыми! Или кто-нибудь из них все-таки проснется сам и построит свою душу – как мы с тобой!

Феодора долго молчала.

- Как ужасно ты рассуждаешь, - прошептала она наконец. – Я ни от кого еще такого не слышала.

- Может быть, потому, что Метаксия Калокир на свете одна, - сказала ее царственная подруга.

Феодора улыбнулась.

- Но и Желань Браздовна на свете тоже одна! И со всеми, у кого нет души, она готова поделиться своей! Иначе, - тут она перестала улыбаться, - иначе незачем и жить, и вечность станет непосильна для тебя, если ты будешь сознавать, сколько людей умерло безвозвратно!

- Великодушная богиня, - вздохнула Феофано.

Потом поцеловала подругу и сказала серьезно:

- Ты истинно великодушная богиня. И я думаю, что ты сможешь подарить другим свою душу, а они примут твой дар, даже не зная о нем!

Потом Феофано помолчала, пройдясь по комнате, - и произнесла, приставив палец к подбородку: