Опавшие листья

Наконец дверь кабинета открылась. Из нее вышел Абрам с толстым портфелем под мышкой.

Служитель подбежал к нему и, показывая глазами на Липочку, начал что-то говорить.

— В типографию, — сказал важно Абрам служителю, передавая портфель, и, кивнув головой Липочке, процедил: — пожалуйте.

Липочка пошла за ним.

В просторном кабинете пахло дорогою сигарою. Сизый дым струйкой протянулся над столом и стоял, не улетая. Громадный стол был заставлен бронзою и завален бумагами. Липочке особенно запомнилась большая темной бронзы статуэтка, стоявшая на углу стола. Она изображала худую, стройную, обнаженную женщину в бесстыдной позе.

Абрам сел в глубокое кресло за стол и круглыми глазами сквозь пенсне смотрел на Липочку.

— Я — Липочка Кускова, — тихо сказала Липочка. Абрам не шевельнулся.

— Сестра Andre и Ипполита… Ваших товарищей по гимназии. Они бывали у вас… Я тоже два раза была.

— А! — промычал Абрам. — Чем могу быть полезен?

— Мой отец… профессор… умирает в больнице для умалишенных… У нас совсем нет денег… Платить нечем… Я должна была оставить место… Я ищу работу…

— М-м… — сказал Абрам и засунул руку в карман.

У Липочки темнело в глазах. Толстая золотая цепь с брелоками и печатками на большом круглом животе Абрама парализовала ее.

— Я бы могла переводить… Я знаю французский…

— Мало знать, — сонно, в нос, проговорил Абрам. — Надо быть литературным человеком, уметь литературно писать…

Он вытащил из кармана белую двадцатипятирублевую бумажку и протянул ее через стол Липочке.

— К сожалению, мест нет… У меня все полно… Но… я рад помочь вам… Я любил ваших братьев… Мне жаль, что Ипполит не послушался меня и пошел по революционной дороге… Он подавал надежды… Возьмите!.. Я вам даю…

— Простите, — чуть слышно, чувствуя, как кровь приливает к ее щекам, сказала Липочка. — Я прошу труда!..

— Я вам сказал, у меня нет места. Берите!

Липочка нагнула голову и быстро пошла к дверям. Абрам кисло скривился, пожал плечами и спрятал ассигнацию в карман.

— Идиотская дворянская гордость, — пробормотал он. Липочка не помнила, как вышла из кабинета, как, сутулясь и пряча глаза с неудержимо бежавшими слезами, прошла через приемную, спустилась по лестнице и вышла на улицу.

"Мама! Что же это!?.. Мама, что же ты?" — билась тоскливая мысль.

XXIII

"Мама, что же ты?" — думала Липочка и смотрела прекрасными глазами на бледнеющее над лиловым лесом небо.

Было свежо, но пахло весною, и в говоре воды в канаве было что-то успокаивающее.

— Весна идет!.. Весна идет!.. — говорили воды, и в запахе земли, полей была сила, возбуждавшая Липочку.

За углом по просохшей каменной панели бодро постукивали каблуки. Липочка узнала шаги. Улыбка скрасила ее бледное лицо.

Лисенко в черной шинели с желтыми кантами почтового ведомства показался из-за угла.

— Здравствуйте, Венедикт Венедиктович, — сказала Липочка. — Как мило, что вы не забываете меня. — Добрый вечер, Олимпиада Михайловна… Как я могу вас забыть!.. Вы знаете… Я говорил уже вам…

— Оставьте, — перебила Липочка. — Оставьте, оставьте… Не надо этого, Венедикт Венедиктович. Не надо милостыни… Я уже сегодня и так оскорблена…

Липочка рассказала Лисенко свое утреннее приключение. Лисенко слушал внимательно, прерывая иногда ее рассказ словами: — Очаровательно!.. Грациозно!.. Вот нелепица!..

Он мало переменился после гимназии. Белые волосы были коротко острижены, плоское рыбье лицо было покрыто веснушками. Ни усов, ни бороды у него не было, и трудно было сказать, сколько ему лет.

— Вот в том-то и дело, — начал Лисенко. — В том-то и дело, что вы все никак не желаете понять. Еели говорить о милостыне, так это уже я вас прошу мне ее дать.

— Да, что вы, Венедикт Венедиктович… Да нет!.. Вы с ума сошли!.. Какая уже я невеста… Вы посмотрите на меня… притом нищая…

— Олимпиада Михайловна, я люблю вас такою, как вы есть. Мне богатство не нужно. Это очаровательно — богатство! Что мне оно. Вот нелепица-то. Я не настаивал раньше только потому, что прав за собою не чувствовал. А сегодня… Прямо грациозно вышло!..

— Будет… будет!.. Заткнитесь, Венедикт Венедиктович… Будем друзьями… Ну, что говорить о том, что все равно никак невозможно!

— Я понимаю, Олимпиада Михайловна, что, конечно, как вы дворянка, а я мещанин, ваш отец профессор, а дедушка генерал и вы в книгах каких-то записаны, и герб имеете, а мой папаша полотерных дел мастер был — но жизнь уравняла нас, а любовь…

— Будет, Венедикт Венедиктович… — отмахиваясь, сказала Липочка, и краска побежала по ее зеленовато-бледному усталому лицу.

— Вы прекрасны, Олимпиада Михайловна. И вам надо только счастье и спокойствие души. И сегодня молитвами вашей матушки…

— Ну, ладно… О любви и о прочем бросьте, что же было сегодня?

— Понимаете, сегодня… Да нет, это просто чудо! Вот и не верь тут в промысел Божий… Сегодня в конторе начальник, Афанасий Гаврилович, подзывает меня и говорит: — "Лисенко, вы не согласились бы поехать помощником начальника Джаркентской конторы? Там вакансия…" Очаровательно, понимаете… Ведь в Джаркенте-то ваш братец, Федор Михайлович, служит в линейном батальоне… Понимаете, перст судьбы. Ну, думаю, теперь королева сердца уже никак не откажет… Грациозно все это как выходит… Сама судьба за меня. — "Конечно, — говорю я, — и с превеликим даже удовольствием", а ведь это, Олимпиада Михайловна… Это подъемные… это прогоны… Насчитали мы с Афанасием Гавриловичем двести сорок шесть рублей девяносто четыре с половиной копейки… Очаровательно… Целое состояние, как вы полагаете? Капиталист я — вот нелепица-то!..

— Но постойте… Доехать же надо.

— Афанасий Гаврилович и это предусмотреть изволили. "У нас, говорит, уже принято так, что, когда почтовый чиновник на службу едет, то почтодержатели с него прогонные не берут… Ну и вы им когда-нибудь услугу окажете. Если почта очень большая будет, в два приема отправите"… Очаровательно… прямо грациозно. Так как же, Олимпиада Михайловна?.. Тут и на свадьбу и на похороны хватит и устроиться можно… А… Неужели и теперь — гордость дворянскую показывать будете?..

Долго, долго молчание Липочки. Не видная ей, неосязаемая, но трудная идет в ней борьба. Молчит. "Синяя кровь" бунтует в ней. Она дворянка, внучка генерала, дочь профессора, в шестой книге записанная, имеющая герб и корону!.. Нет, не дворянка она. Она — бедный, замученный жизнью человек, каким была ее мать, каким умирает ее отец. Не о дворцах же и помещичьих гнездах ей мечтать? Не Раздольный же Лог восстанавливать?!..

Ах, нет! Разорены помещичьи гнезда. По бревнам растащен их старый дом. И не видала она его никогда!

Говорит Липочка. Тихим шелестом идут ее слова и сливаются с тихим журчанием воды под снегом.

— Маленькие люди мы, Венедикт Венедиктович. Маленькие… Вы — почтовые чиновники. Федя — армейский офицер… Все… все. Их много, много маленьких, незаметных людей. Тяжела наша жизнь, жизнь маленьких людей с маленькими радостями и большим горем. Но будем гордыми!..

— Будем гордыми, — повторяет Лисенко. Вспомнила Липочка кабинет Абрама, запах дорогой сигары, бронзовую женщину в бесстыдной позе и Абрама с золотой цепочкой на брюхе, развалившегося в кресле. Не было у нее теперь ни злобы, ни обиды на сердце.

— Будем гордыми, — говорит Липочка, — потому что мы, маленькие люди, составляем силу государства, силу всего мира. И не будет нас, остановится весь мир, погибнет Россия. Мы, Венедикт Венедиктович, мы, маленькие люди, крестьяне, извозчики, почтовые чиновники, офицеры, каменщики, полотерных дел мастера, учителя — мы, а не они составляют силу России… Мы маленькие кирпичики, но какое прекрасное здание — все мы вместе.

— Будет день, Олимпиада Михайловна, когда мы, маленькие люди, станем большими. Мы сила, потому что много нас.

Липочка рукою останавливает Лисенко. Предостерегает его жест. Борется с ним.