Опавшие листья

Юлия стояла у стены… Струи водяного пота на стене блестели от лампы.

Юлия сдержала стон. Хотелось крикнуть: — "Мама!.. мама!.. спаси меня"…

Откуда-то из темноты тянулись невидимые нити связей, казалось, давно уже порванных.

"Нет, только не это! Только не слабость!.. Я человек, а не животное!.. Я ничего не боюсь… И даже лучше умереть… Если не умру?.. Что будет!? Совсем другими глазами стану я смотреть на жизнь… Отыщу маму… Стану молиться Богу!"…

"Слабость… Надо быть крепкой!.. О, если бы знали они, как слабы мы накануне смерти — они никогда не казнили бы!"

XXI

Юлия спала и в то же время чутко ощущала сквозь сон все, что происходило вне камеры и касалось ее. В камере было так тихо, что было слышно, как сипела лампа, а за толстою дверью вздыхал часовой. Ни одни звук внешнего мира обычно не доносился в камеру. Но сквозь сон Юлия услышала разговор на узком дворе равелина, скрип железных ворот, шаги по лестнице и голоса в коридоре. Она вскочила… "Уже!" — подумала она.

Она была спокойна. Умылась, тщательно причесалась, надела шляпу. В ней была она в день преступления, когда ее арестовали. За дверью шел взволнованный разговор. Странно нарушал он тишину ночи.

— Номер восемьдесят седьмой? — спросил кто-то.

И поняла, что про нее. С тоскою подумала, что как «смертник» она не имеет имени.

— Не могу я отпустить, когда бумага без скрепы адъютанта, — ворчливо говорил смотритель.

— А Боже мой! Печати и подпись коменданта в порядке.

— Это точно… Но скрепы нет.

"Еще отсрочка, — подумала Юлия. — Нет, не надо… Я готова. — Хотела крикнуть: — Скорее. Ради Бога, скорее!"…

— Слушайте, вы понимаете, медлить нельзя. Рассвет не за горами. Ехать очень далеко.

— Очень даже понимаю. Но и вы должны понять, что раз предписание не в порядке, я не имею права отпустить восемьдесят седьмого номера.

Позвоните по телефону… Вам сказано верно.

— Извольте… по телефону…

Опять все стихло. Эти минуты были самыми мучительными минутами в жизни Юлии. Она уже простилась с жизнью. И вот опять что-то тянется, удерживает. Так тяжелы бывают минуты, когда уезжающий уже простился с друзьями и вдруг остается, ждет. Молчат провожающие. Все сказано, вянет разговор. Все было сказано в ее душе. Все мысли передуманы. Новая мысль вела к надежде. Юлия не хотела надеяться. Надежда ослабила ее.

Наконец дверь отворилась и смотритель резким, крикливым голосом сказал:

— Восемьдесят седьмой номер!

Звеня шпорами, вошел в камеру Мечислав Иосифович. Он был в шинели и синей с алыми кантами фуражке. Усталое лицо было бледно. Длинный нос в рыжих веснушках висел над рыжими усами, борода, расчесанная на две косматые бакенбарды, блестела. Никогда он не казался раньше Юлии таким безобразным. Юлия заметила, что у него тряслись руки.

"Урод, — подумала Юлия… — Вешателями и палачами могут быть только уроды… А я?"

За ним протиснулся в камеру штатский в черном пальто и в котелке. На очень бледном, холеном, бритом лице его сверкали очки. Он посмотрел на Юлию, вздохнул и стал старательно избегать ее взгляда.

— Одеться потеплее у вас есть во что? — ласково спросил Мечислав Иосифович.

— Нет, — коротко ответила Юлия.

— Гм. Как же так? Очень холодно. Снег, — в какой-то нерешительности проговорил Мечислав Иосифович.

— Я дам женин салопчик, — сказал смотритель. — Он ей ночью без надобности. А вы потом с жандармом вернете.

— Давайте, ради Бога, но только скорее.

— Сейчас, сейчас…

На Юлию надели ватный салоп, доходивший ей до колен.

— Пожалуйте… — сказал Мечислав Иосифович.

Два жандарма ожидали в коридоре, два стояли внизу, у лестницы. Юлия вышла на двор. В пяти шагах от дома возвышалась высокая, темная, гранитная, обледенелая стена. Газовый фонарь освещал сугробы снега. Пошли вдоль дома по узкой, каменной, скользкой панели.

Юлии было холодно в ее тоненьких туфельках. Морозный воздух опьянял ее. Сейчас за домом — железная решетка и ворота. Два часовых в тяжелых бараньих тулупах топтались у ворот. Черная карета, запряженная парою лошадей, и конные жандармы показались темными силуэтами.

Проверили бумаги. Пропустили за ворота. Мечислав Иосифович раскрыл дверцу кареты и подсадил Юлию под локоть. Она легко, привычным движением вскочила в карету. Мечислав Иосифович сел рядом.

"Рад он, — думала Юлия, — что выследил меня и я попалась… Или ему стыдно. Будет он по-прежнему бывать у Сони, играть в карты в клубе с Бледным? Когда-нибудь «наши» прикончат его, как сегодня он прикончит меня… Игра… Какая глупая, однако, игра…"

Против Юлии сели штатский и жандармский унтер-офицер.

У окна кареты, в свете фонаря, моталась лошадиная голова. Белая пена прилипла к железу мундштука, цепка звякала кольцами.

— Трогай! — сказал Мечислав Иосифович и поднял стекло. Он хотел опустить шторку, но пружина не действовала, и окно осталось не затянутым.

Колеса заскрипели по снегу, стукнули о камни, чуть покачнулась карета, круто поворачиваясь на узком дворе, и покатилась мягко и быстро.

Юлия смотрела в окно. "Последние звуки, последние картины, — думала она. — А там", — но тут ее мысли обрывались. Хотела вообразить виселицу и сцену казни и не могла.

Высокая красная, кирпичная стена, тускло освещенная фонарями, тянулась долго. На нее местами налип прихотливым узором иней. Какой-то бульварчик с чахлыми голыми деревьями, темные большие, в решетках, окна белого собора, тускло мерцающие огнями лампадок, опять деревья бульварчика, ворота и мост через канал — все плыло перед Юлией не то наяву, не то во сне. Ехали парком. Был он безлюден, тих и молчалив. Редкие городовые равнодушно смотрели на карету.

У окна надвигалась лошадиная морда, то отставала, то опережала, и тогда вид на улицу заслоняла солдатская шинель. Она распахивалась, и видно было колено, синие с кантом штаны и голенище высокого сапога.

Странны, нелепы, неестественны казались лошадиная морда, шинель, сапоги. Точно снились Юлии.

Живое колено какого-то человека ерзало по бурой коже седла, живая лошадь мотала головой, открывала и закрывала нижнюю серую губу и брызгала белою пеною. Они, живые, ехали для того, чтобы сделать мертвой ее: "восемьдесят седьмой номер".

По улице мерцали фонари, попадались прохожие, вдруг пронеслась мимо, звеня бубенцами, тройка, послышались пьяные крики. Никому никакого дела до восемьдесят седьмого номера.

Юлия ехала в каком-то оцепенении и не сознавала времени. Проезжали длинные мосты. Мутным простором открывалась в сумраке ночи оснеженная река. Пустые дачи, поле, лес… Все казалось Юлии новым. Точно никогда не видела она леса зимою, темных дач с забитыми деревянными щитами окнами и балконами.

"Ах, если бы так ехать и никогда никуда не приехать"…

Но карета остановилась.

Мечислав Иосифович медленно вылез и расправил затекшие ноги.

— Пожалуйте, — сказал он. — Может, хотите покурить?

— Благодарю вас — Юлия закурила папиросу из портсигара, предложенного Мечиславом Иосифовичем. Папироса была кстати. Юлия ослабела. Папироса вернула ей силы, и она вышла из кареты.

Должно быть, светало. В сером сумраке низко упавших тяжелых туч виден был снежный простор моря. Сзади чуть шумел густой сосновый бор. Воздух был свеж, чист и упоительно легко вливался в грудь Юлии. Маленькие ножки тонули в снегу и мерзли.

Что-то длинно и скучно читал человек в черном. Юлия не слушала его. В каком-то блаженном восторге она пила волшебный простор замерзшего моря и тихого бора и не могла напиться.

Ни о чем не думала… Ничего не понимала.

Священник в шубе с непокрытой головой придвинулся к ней с крестом. Она сделала жест руками, отстраняя его. Ей не надо было его. Ненужным казалось прикасаться губами к холодному металлу креста. Все равно — ничего!..

"Если простит, простит и так", — мелькнула неясная мысль… Испугалась самой мысли о возможности, что еще что-то будет… И будет прощение.