Опавшие листья

Кабана окружали загонщики.

— Тут и ваша пуля есть, — сказал Грибанов, слезая с кабана. — Вдвоем завоевали. Вот, — он указал на ляжку, где шкура была разворочена пулей. — Это ваша. Моя под переднюю лопатку.

— Эко зверюга какая страшенная, — говорил молодой казак.

— Пудов на восемь будет, ваше благородие, — сказал вахмистр, подъезжая к Грибанову. — Вы завоевали?

— Вдвоем с поручиком, — сказал Грибанов.

— Отличное существо, — сказал вахмистр. — Ну, ребятки, человека четыре слезайте-ка да волоките к «муллушкам», там на подводу уложите, да айдате, ведите в сотню.

Убитый кабан был центром внимания. Каждый подходил к нему, осматривал, трогал, поднимал голову за клыки.

Федя не отходил от него; он думал, как ему попросить у Грибанова клыки на память. И, будто угадав его желание, Николай Федорович сказал:

— Славного кабанчика свалили, отличное дело, Федор Михайлович. Клыки вам, мясо поделим, казакам тоже дадим, командиру окорочек закоптим. Ладно, Семен? Надо молодого порадовать, на память клычки ему дать, на счастье молодое… Первые?.. А, Семен?

— Конечно, Николай Федорович. Клыки по праву его. Он первый попал…

XV

В полдень обедали у "муллушек".

Казались Феде таинственными эти белые постройки с арками и овальным куполом, подобным куполу Самаркандской мечети, со ступенями, с пустыми залами, с валяющимися на белом полу листьями и песком.

Николай Федорович рассказывал Феде.

Давно-давно, может быть, несколько сот лет назад, в пустыне умер знатный «Батыр» киргиз. Хоронили его не здесь, но здесь были назначены поминки, и несметные орды киргизов длинными караванами верблюдов съехались сюда и поставили целый город пестрых войлочных и ковровых кибиток.

И была здесь поминальная "байга".

Она продолжалась несколько дней. Были скачки на резвость, держались страстные пари, были конные игры, была борьба силачей; были охоты с соколами и беркутами, было зарезано и съедено множество баранов, запивали их хмельным кобыльим кумысом, а по окончании всего этого явились сарты каменщики, архитекторы из Индии, стали делать кирпичи и сложили эти странные белые кубической формы постройки с арочным входом и с крутыми куполами. И когда все разъехались, пустыня приняла их в себя. Как призраки стояли они серебряными лунными ночами; сверкали белизною на солнечных лучах жарким полуднем под густо-синим небом и были ярким пятном на желтой пустыне.

Забытые… одинокие… белые… Память о давно забытом киргизском великом батыре…

Красочно и поэтично рассказывал Николай Федорович молодежи.

Казаки с глухим гомоном разбирали котелки, наливали из котлов щи и накладывали рисовый плов.

Артельщик с деловитым видом откупоривал бледно-зеленую четверть водки. Вестовой Николая Федоровича с вахмистром и грибановским денщиком вынимали из вьюков бутылки и свертки закусок.

— Все Натальи Николаевны забота, — сказал Грибанов, откупоривая бутылку с влагой темно-янтарного цвета, — и где она здесь рябину ухитряется доставать? Молодец она у тебя, Николай Федорович. Вот и институтка, а как приспособилась. Золотой человек она у тебя.

— Кровь в ей казачья, — сказал толстый есаул.

— Ну поручик, — подмигнул Феде Грибанов, — за здоровье того, кто любит кого!

— С полем!

Денщик поставил на траву вкруг охотников глубокую тарелку с нарезанными холодною курицей и уткой, и охотники руками стали их разбирать.

Федя сидел по-турецки. Мамино ружье лежало подле него. Он был счастлив тем, что он вот так просто сидит с казаками, что у него с ними товарищеские отношения, что Грибанов тянется к нему и предлагает выпить с ним, по случаю первого их общего кабана, на «ты»… Выпитая водка кружила голову.

Обед был короткий. Николай Федорович хотел успеть сделать еще три загона, а от «муллушек» уже протянулась длинная синяя тень.

Последний загон закончился в темноте. Звезды загорелись в небе. Мороз осторожно, но властно входил в разогретый солнечным днем воздух. Торопливо играл трубач «сбор», и черною стеною стояла перед Федей Борохудзирская карагачевая роща.

Домой ехали молча. Все притомились после длинного охотничьего дня.

Луна, красная и большая, китайским фонарем всходила над темным городом, звонко лаяли в предместье собаки, и кричал, икая, осел возле пылающего горна китайской кузницы.

Пахнуло пылью, соломенною гарью, растительным маслом, пригорелым бараньим жиром. Сотня свернула через плац к светившимся желтыми огнями окон казармам. Офицеры, получившие приглашение от Николая Федоровича поужинать, поехали по широкой улице, где между высоких и толстых стволов тополей светились желтыми точками редкие окна.

Наташа в лиловой блузке китайского шелка и черной в складках юбке ласково поцеловала отца.

— С полем, Федор Михайлович, — сказала она, протягивая маленькую ручку Феде. — Славного кабана вы взяли с Грибановым. Я ходила в сотню смотреть, когда привезли.

Садились по чинам. И как всегда: водка, скворчащая на черной сковороде толстая малороссийская колбаса, янтарно-желтая, в черных шипящих пятнах, утка, плавающая в жиру, салат из винограда и соленого арбуза, громадные вер-ненские яблоки и в изобилии ароматный чай с вареньем девяти сортов изготовления Наташи…

Захмелевший Федя сидел посередине стола, смотрел на Наташу и был счастлив, как можно быть счастливым только в двадцать один год, когда крепко и чисто любишь первою любовью, когда день провел под солнцем, чувствуешь себя героем и после голода сыт и слегка пьян.

Было стыдно своего счастья.

"Отец в сумасшедшем доме… Ипполит в ссылке… Липочка мечется, верно, по комнате, в отчаянии ломая руки. Мама умерла…"

Но счастье, несмотря ни на что, тонкими нитями опутывало его сердце.

XVI

На масленой неделе в гарнизонном собрании казаки устроили бал. Офицеры и дамы пешком, на полковых «драндулетах», в тарантасах и тачанках собирались к ярко освещенному керосиновыми лампами глинобитному большому зданию, стоявшему среди густого сада. Мокрый снег, густо напавший днем, был разметен, и по дорожке между арыками, освещенной из незавешенных потных окон, блестела липкая мокрая земля.

Четыре вестовых: два линейца и два казака принимали пальто, шубки и шинели и раскладывали их ворохами на деревянных скамьях. На длинной вешалке уже висело пальто с красными отворотами начальника гарнизона, шубы его жены и дочерей и несколько шубок и перелин почетных гостей.

В большом зале с белыми некрашеными свежими полами, освещенном рядом керосиновых ламп на стенах и тремя висячими лампами с широкими абажурами на потолке, пахло сыростью, свежим деревом и ламповой копотью.

В простенке между дверями, ведущими в библиотеку и карточную, задрапированные бледно-голубой материей с кистями, растянутой на деревянных посеребренных пиках, висели овальные олеографические портреты Императора и Императрицы. По длинной стене висело несколько аляповато сделанных масляными красками картин полковых художников. Одна изображала взятие Самарканда, толпу солдат в белых рубахах, белые стены и минареты мечетей на фоне фиолетово-синего неба. На другой был нарисован таранчинец, играющий с тигрятами, и на третьей — Скобелев на белом коне, в белом кепи с назатыльником, скачущий по пустыне, а за ним бегущий солдат в белой рубахе с горном на боку.

Масляная краска блестела, и блики, сделанные "под Верещагина", отражали огни. На противоположной стене, между дверей в столовую и бильярдную, висели в черном багете фотографии генералов Черняева, Кауфмана, Скобелева, Гродекова, Ионова, Куропаткина, литографированный портрет Абдуррахмана-Автобачи — большинству из гостей собрания лично знакомых людей.

По стенам чинно стояли деревянные, плетенные соломой стулья и длинный диван-скамья с точеной спинкой и ручками.

Зал гремел и бухал звуками музыки оркестра линейного батальона. Музыканты поместились в маленькой бильярдной и, надувая щеки, играли польку. Танцевало несколько пар.