Держава (том первый)

— Да слишком фельдфебель высокомерен.

— Что, честь не отдаёт?

— Да нет, честь–то отдаёт, но за человека не считает, — направились в ротную канцелярию офицеры.

— Терпи, мой друг, — закинув ногу на ногу, расположился в кресле Гороховодатсковский, и налил из графина воды, залпом опорожнив стакан.

— «Эрнест», «Контан», «Кюба?» — с улыбкой перечислил рестораны Аким.

Покрутив головой, нет ли поблизости полковника Ряснянского, подпоручик произнёс:

— Не то, не другое, не третье. Неуставной кафе–шантан с массой вина и девиц. Когда вы составите мне компанию, мой друг? Или сильно дорожите плюмажём, — выпил ещё стакан воды и блаженно выдохнул воздух. — А Пал Палыч младших офицеров, в том числе и меня, за людей не считает… Как же. Самому императору в полковой праздник серебряную чарку с водкой подносит… Его величество, при этом, уважительно величает фельдфебеля по имени отчеству… И после этого ты хочешь, чтоб он нас почитал? — потянулся к графину Гороховодатсковский, но сдержался, видно подумав о последствиях. — Он нашего ротного мальчишкой считает, хотя тому 34 года. Старик практически. А Пал Палычу скоро 48 будет. С 1875 года служит, и за Горный Дубняк георгиевским кавалером стал. Таких в полку трое. Во 2-ой роте фельдфебель Иванов Василий Егорович и полковой знаменосец Евлампий Семёнович Медведев. Тем по 46 лет и тоже получили георгиевские кресты за Горный Дубняк. Даже полковник Ряснянский величает их по имени отчеству, так как, наравне с гренадёрками, относит к полковым реликвиям, — хохотнул он и продолжил: — Те, в свою очередь, ревностно чтят полковые традиции, и жучат молодых солдат, воспитывая в духе почтения к этим традициям, к белым петлицам полка, и особенно к своим серебряным шевронам за сверхсрочную службу, — махнув рукой, вновь наполнил стакан водой и выпил. Задумчиво посидев минуту, икнул и произнёс: — Не–е–т, это не мадам Клико.

Вечер Аким решил провести дома, а не в казарме, так как его брат заболел и был отпущен для излечения в отпуск.

Дверь распахнул швейцар Прокопыч.

— Ваше превосходительство, — по привычке брякнул он и заморгал маленькими, в тяжёлых веках, глазками.

— Не превосходительство, а сиятельство, — отстранил мешавшего проходу швейцара и вошёл в вестибюль.

Тут же появился бессменный денщик Антип. Этот, в отличие от швейцара, встал во фрунт и чётко доложил:

— С прибытием домой, ваше высокоблагородие, — и гордо скосился на свои три лычки на погонах.

— О-о! Поздравляю с чином старшего унтер–офицера, — протянул ему пять рублей. — Выпьешь за моё здоровье. Учись, Прокопыч, как следует офицера приветствовать, — прошёл в комнаты, сбросив на руки огорчённому швейцару николаевскую шинель.

В эту минуту, с нетерпением ожидающий брата Глеб, предстал перед ним во всей своей юнкерской красе, несколько смазав торжество встречи громким чихом.

— Будь здоров, господин младший портупей–юнкер, — глянул на красные погоны с двумя золотыми нашивками. — Если так дело пойдёт, скоро Антипа догонишь, — обнял брата, затем отступил на шаг и оценил ладно пригнанный, защитного цвета китель, заправленные в высокие хромовые сапоги со шпорами, синие рейтузы с красным кантом и висевшую на боку шашку. — Глеб, ты кого здесь рубить собрался? — вновь обнимая младшего брата, хохотнул старший и, оправив сюртук, снял и бросил на шинель замшевые перчатки.

Ни шашки, ни револьвера Глеб не увидел.

«А ведь без шашки офицеру не положено, — подумал он. — Хочет показать, что бывалый воин и устал от оружия… Да и кто на извозчике–то его заметит», — снял шашку и бережно положил на шинель и перчатки брата.

Антип пренебрежительно глянул на две юнкерские лычки, затем с уважением на свои три, щёлкнул каблуками сапог, и направился вслед за уносящим вещи швейцаром, так как в комнату впорхнула улыбающаяся Ирина Аркадьевна, а она, по его разумению, была главнее самого фельдфебеля.

Мать кинулась целовать старшего сына, попутно, ещё раз чмокнув младшего.

— Слава Богу! Наконец–то вся семья в сборе, — обернулась на шаги отца и мужа.

Максим Акимович, скрывая в насупленной переносице любовь и гордость за сыновей, строго оглядел вытянувшихся, для шутки, во фрунт ребят.

С отцовской нежностью, стараясь скрыть её от жены и старшего сына, полюбовался младшим: «Я в юности», — и чтоб не прослезиться от счастья, от того, что круг не замкнётся с его уходом, неожиданно для себя улыбнулся детской, мягкой улыбкой и обнял за плечи жену, слегка прижав её к себе.

Та поняла состояние мужа и разрыдалась слезами радости — женщинам можно. Плакала чистыми слезами детства, от того, что все собрались вместе, что дети здоровы, а рядом любимый муж… Что ещё нужно для счастья?

— Ну всё, всё, успокойся, — нежно погладил её по плечу Максим Акимович, сам с трудом удерживая слёзы. — Радоваться надо, а не рыдать.

— Да я каждый день по такому поводу плакать готова, — промокнула платочком глаза. — Расчувствовалась, — добродушно упрекнула себя, — а дети голодные… За стол пора, — спохватилась она. — Я давно уже велела Камилле накрывать. Не забудьте руки помыть, — подражая супругу, попыталась строго свести брови на переносице, но у неё ничего не вышло. Не тот был день и не то настроение… — Ну а Георгия с Любочкой завтра пригласим. Ты ведь завтра тоже придёшь, Акимушка, — с любовью глянула на старшего.

— Пока сугубец болеет, обязательно.

— Какой сугубец? — опешила мать.

— Отчётливый сугубец, — указал пальцем на младшего и хохотнул Максим Акимович.

— Кошма–а–р, — делая вид, что сердится, схватилась за голову Ирина Аркадьевна.

Обозрев накрытый стол, Глеб нервно звякнул шпорой, и еле сдержался, чтоб не обогнать идущих под руку родителей.

— Чего, сугубец, оголодал в училище? — тихо шепнул на ухо брату Аким.

— Во–первых, — усевшись за стол и положив на колени салфетку, произнёс Глеб, — наше училище юнкера называют «школой», потому что царь–основатель, Николай Первый, назвал учебное заведение «Школой гвардейских юнкеров».

— Да, это так, — поддержал младшего сына отец, тоже в своё время закончивший эту славную школу. — Надеюсь, Глеб, что обычаи и традиции вы соблюдаете строго и неукоснительно, как и мы в своё время? — нежно глянул на сына.

— Отец, в этом не сомневайся. Помним заветы старших и исполняем советы дядек. Потому–то традиции живы восемьдесят лет, и крепки, как запах нафталина в нашем цейхгаузе.

— Каких ещё дядек? — удивилась Ирина Аркадьевна.

— Это юнкер старшего курса, который обучает меня премудростям кавалерийской службы. А я его племянник, — поверг в некоторое уныние свою маман.

— Молодец, сугубец, — рявкнул отец, а вошедшая мадама Камилла сморщилась.

— Сударыня, — произнесла она, — суп подавать?

— Непременно! — ответила Ирина Аркадьевна.

Домоправительница хлопнула в ладоши, толстозадый швейцар Прокопыч раскрыл дверь, и рубановский повар Герасим Васильевич внёс благоухающий суп в глубоком фарфоровом блюде. За ним следовал лакей Аполлон в чёрном смокинге и белой манишке.

— Мадам, — обратилась к хозяйке домоправительница, — потому как обед не парадный, а семейный, я распорядилась подавать суп не сразу в тарелках, а разливать за столом… Аполлон, — голосом ротного командира обратилась к супругу.

Тот с поклоном взялся за половник.

— Благодарю, Герасим Васильевич, запах изумителен, сейчас отведаем вкус, — вздохнула Ирина Аркадьевна, подумав: «И зачем столько лет терплю эту чопорную даму с её Клеопатрой Светозарской».

У Глеба обильно потекли слюнки, и чтоб сразу не кинуться на суп, он скатал шарик из хлеба и метко метнул в старшего брата, попав тому в грудь.

Мадам Камилла от такого циничного нарушения этикета, на время лишилась дара речи, развеселив этим свою госпожу.

Глава дома добродушно рассмеялся, а подпоручик Рубанов, забыв, по мысли мадам Камиллы, о порядочности, в ответ попал хлебным шариком в нос портупей–юнкеру.

— Дети! Вместо обеда в угол захотели, — звонким от счастья голосом не произнесла, а пропела Ирина Аркадьевна. — Каково глядеть на ваши безобразия строгой исполнительнице светского этикета, мадам Камилле?