Держава (том первый)

Зато после гауптвахты Аким обрёл неожиданную радость: получил письмо от Натали. Прочитав, узнал, что в первых числах ноября они приедут в Петербург.

____________________________________________

В выходной, с иголочки одетый Рубанов вышел из ворот казармы, дома ночевать не захотел, и огляделся, отыскивая взглядом извозчика.

Увидев офицера, к нему тут же подкатили два лихача.

— Ваш сиясь, — хором произнесли они, кося друг на друга злыми глазами.

«Видно, успели уже цапнуться либо на водопойке, либо сейчас из–за меня», — хмыкнул Аким, слушая возчиков, вразнобой уже оравших:

— Прокачу с высшим шиком, — бил себя в грудь один.

— Домчу с наивысшей скоростью, — доказывал другой.

Подумав, выбрал «высший шик».

У подьезда Бутенёвых, мешая пройти, расположился точильщик ножей со своим станком.

Глянув на подъехавшего офицера бодро загундел:

— Точу-у ножи-и, ножницы-ы…

— Алебарды, мечи, топоры, сабли-и, — проходя мимо, и наливаясь какой–то детской радостью, удивил точильщика Аким.

«То–то в щенячьем возрасте счастье было, — вспомнил, поднимаясь по лестнице, — запоздав, в темноте по саду добежишь домой, и радуешься, что тебя не съели…», — нажал кнопку звонка, и постарался убрать глупую, счасливую улыбку.

Дверь открыла сама Натали.

— Аки–и–м, — радостно воскликнула она, и хотела взять за руку, но сдержалась.

С трудом напущенная на лицо лёгкая меланхолия без следа испарилась, когда увидел невысокую стройную девушку с жёлтыми глазами.

— Натали-и, — рот расплылся в блаженной улыбке.

«Будто халву увидел», — попробовал осудить себя Рубанов, а душа его дрогнула от предчувствия счастья.

Он поймал её взгляд и уловил какую–то новую, неизвестную нежность.

Войдя, склонился и поцеловал ставшую почему–то безвольной, руку.

«Ну вот, — подумал он, — по–моему, не успел добежать по тёмному саду домой», — чуть дольше задержал её руку у губ.

— Какой ты стал.., — освободив руку, отступила на шаг.

— Какой? — нахмурил брови, стараясь выглядеть серьёзным.

Но Натали, застенчиво улыбнувшись, не успела сказать, а может — не захотела, оглянувшись на подошедшего к ним отца.

— Какие-е гости, — расставив руки, шёл он к Акиму.

Осунувшийся и ещё больше похудевший, он упорно старался выглядеть военным. В том, как сидел на нём мундир без погон, в его стройной осанке, сразу виделся бывший строевой офицер.

— Вас орденом Андрея Первозванного за подтянутый вид надлежит высочайше наградить, — польстил отставному капитану.

— Ну, вы скажете, — радуясь то ли встрече, то ли комплименту, произнёс Бутенёв, обнимая гостя. — Милости просим, — жестом пригласил в комнаты, рассмеявшись благодушным, душевным смехом.

Акима провели в тепло натопленную просторную комнату и усадили на диван.

Через минуту он быстро поднялся поздороваться с вошедшей матерью Натали.

— Сейчас за стол сядем, — ласково поцеловала она молодого офицера в лоб.

Не успел Аким удобно расположиться на диване, как после продолжительного звонка, в комнату ввалился сам подполковник Кусков. Левую руку он держал за спиной, а в правую вцепилась довольная жизнью Зинаида Александровна.

— А почему один, где же остальные, — затараторила она, не отпуская руку любимого.

— Зина-а, — вырвался он и уселся рядом с Акимом.

Рубанов уже привык к своему статусу гвардейского офицера, и не вскакивал чёртиком перед старшим по чину.

— Наслышан, наслышан, — доброжелательно хохотнул Кусков. — Весь Петербург говорит, — вогнал Акима в краску.

Тот умоляюще хотел поднять руки, догадавшись, о чём наслышан Кусков, но не успел.

— Десять суток гауптвахты от самого великого князя Владимира Александровича… Вот она, слава, — ободряюще похлопал Рубанова по плечу.

— Деся–я–ть суто–о–к! — произнёс Бутенёв таким тоном, словно командующий Петербургским округом наградил Акима орденом Андрея Первозванного, и вновь засмеялся необидным своим, благодушным смехом. — Это следует здорово отличиться… Вот у нас в полку был случай… — рассказал короткую поучительную историю, где офицеру впаяли пятнадцать.

— Этим–то офицером он и был, — рассмеялась его супруга. — Когда чёрт стареет — то становится монахом, — вспомнив о чём–то своём, пережитом, произнесла она.

Вкусный, простой обед прошёл весело и незаметно. Освоившийся уже Аким с юмором рассказал о происшествии с великим князем.

Никто его не осудил.

— На службе всяко бывает, — пришёл к выводу Кусков.

— И чем больше этого «всякого», тем приятнее потом вспоминается служба, — подытожил Бутенёв.

После обеда Натали стала всех звать посетить выставку Передвижников.

— Там выставлен портрет Льва Николаевича Толстого. Я в газете читала. Помните, тётушка, мы в Москве видели писателя после отлучения… Интересно, как его Репин изобразил.

Но, сытно отобедав, никто любоваться на портрет Толстого не пожелал. Кроме Рубанова, конечно. С Натали он готов был ехать хоть на Сахалин, и глазеть на картину Репина «Арест пропагандиста».

Пошептавшись, старшие Бутенёвы отпустили молодёжь без сопровождения, хотя перед уходом Вера Алексеевна, на всякий случай, троекратно перекрестила дочь.

Точильщик колюще–режущих предметов исчез, зато мимо подъезда, вяло перебирая ногами и путаясь в рясе, ковылял пьяный пожилой батюшка, громко икая, крестя рот и поминая при этом рогатого, облезлого чёрта.

— Собутыльника вспоминает, — рассмешил Натали Аким.

Их радовало всё. Особенно весёлая ноябрьская метель, неожиданно налетевшая на город и гнавшая по дороге редкие ещё снежинки.

Неизвестно откуда, словно из сказки или метели, перед ними возник лихач.

— Ежли барин с барышней жалают…

— Прокачу с высшей скоростью, — закончил за него Аким, — вновь расмешив Натали и подумав, чего это он за всех договаривает.

Лихач, наоборот, подозрительно оглядел офицера: «Может, от пристава подослан? То–то всё знает», — задумчиво перебрал вожжи, дожидаясь, пока господа сядут в возок.

Потом, щёлкнув по лошадиному крупу выцветшей синей вожжой, пропел:

— Но–о–о, сердешны–я–я, — вновь подозрительно глянув на улыбнувшегося офицера.

Расплатившись с недоверчивым «ванькой», Аким солидно вылез из возка, подал руку даме, и вслух прочитав афишу «Выставка общества петербургских художников», провёл её внутрь.

Посетителей, в выходной, явилось прилично. Особенно молоденьких институток и гимназисток.

С трудом напустив на лицо налёт лёгкой поэтической меланхолии и глубокой пресыщенности от театров, ресторанов и концертов, под руку с Натали, Аким вальяжно шествовал по залу, обращая на себя внимание юных дев.

Те, отведя глаза от босых ног пожилого графа, с неухоженной седой бородой, безуспешно пытаясь напустить на лицо безразличие, с любопытством бросали взгляды на гвардейского подпоручика в лаковых сапогах и новенькой форме.

Натали эти взгляды начинали раздражать.

«Ведь на выставку пришли, вот и любуйтесь картинами», — думала она.

А потом, вдруг, ей стало приятно: «Под руку–то он держит меня, а не их…».

Рубанов, картинно выставив вперёд правую ногу, а левую руку, по примеру Кускова, убрав за спину, тихо шептал на ушко Натали, приятно шевеля дыханием завиток волос:

— Не самое лучшее полотно Репина. И что за вид у графа? Мало того, босоногий, так в какой–то длинной белой рубахе, подпоясанной кушаком. А в кармане книга. Наверное, роман «Воскресение», за который я был изобличён и наказан капитаном Кусковым.

— Никак не–ет, ваше благородие, в кармане у графа Гарнизонный устав, — фыркнула Натали. — И вообще, господин офицер, у вас благодарность по службе за что–нибудь имеется?

В голосе её слышался смех, но взгляд был сосредоточен на босоногом графе и серьёзен.

— Всё впереди, — с жаром зашептал Аким, — вся грудь в орденах будет.