Страстотерпцы

   — Слава Богу! — перекрестился Алексей Михайлович. — Отчего не раздеваешься, Афанасий Лаврентьевич? В моём доме ты всем в радость.

   — Дозволь, государь, ещё сказать, — поклонился оберегатель посольских тайн. — 13 ноября в патриархи царствующего града Константинополя возведён гераклийский митрополит Мефодий.

Сказал, прикрыл глаза веками, поклонился царю до земли.

   — Дозволь, великий государь, отбыть. Нынче будут мои люди из Малороссии.

   — В праздник грех трудиться.

   — Ох, государь! Не для праздника сии речи, но боюсь, боюсь... Великое неспокойство охватило многие украинские города... Не дремлют враги, не дают и нам дремать.

Трижды истово поклонился на иконы.

   — Прости, великий государь! Нет большей казни, чем огорчать тебя, света. Застить лучи твои... Не могу, однако, и скрыть правду. Парфения, бывшего патриарха, турки умертвили...

   — Господи! — побледнел Алексей Михайлович.

   — Никаких подробностей не ведаю. Мои люди узнали о несчастье уже в дороге.

   — Господи! — снова сказал Алексей Михайлович.

8

Тайный человек, приехавший к Ордин-Нащокину из резиденции гетмана Брюховецкого Гадяча, был добрым горожанином, а стало быть, противником казачьей грабительской власти.

   — Пока есть казаки, — сказал он Ордин-Нащокину, начиная долгий доклад, — не быть миру на Украине. Казаки врага себе всегда найдут.

   — А существует ли такая возможность — избавиться от казачества? — спросил оберегатель посольских дел и тайн. — И разве украинцы и казаки не одно и то же?

   — Не одно и то же, — твёрдо ответил горожанин. — Крестьяне — овцы, мы, мещане, — дойные коровы, казаки — волки. Повадкой — волки, злобой — волки. За неделю, как я сюда приехал, две сотни Переяславского полка напали на Батуринский уезд, ограбили крестьян и мещан, ни единой хаты не пропустили. В городах да в сёлах молятся: послал бы белый русский царь воевод с войском, оградил бы нас, сирот, от разбоя. Казаки-то, правду сказать, разные бывают. В Миргороде все мещане в казачество записались, лишь бы не платить подати. Это одни казаки, а другие — волки — в Прилуках мещанам бороды поотрезали. Грозились: «Если не станете с нами заодно, жить вам, воеводе и русским людям до масленицы...» В Соснице, в том же Миргороде джуры Брюховецкого запретили мельникам хлеб в казну отдавать.

   — Измену, что ли, затевает боярин-гетман? — устало спросил Ордин-Нащокин.

   — Измена, господин, уже совершилась. В Чигирине была тайная рада. Сошлись к гетману Петру Дорошенко митрополит Иосиф Тукальский, монах Гедеон — Юрко Хмельницкий, человек от епископа Мефодия, человек Брюховецкого, старшины да послы крымского хана...

   — На чём же Мефодий и Брюховецкий, уж такие лютые враги, стакнулись?! — нарочито изумился Ордин-Нащокин, пытая, сколь велика осведомлённость гадячского мещанина.

   — Дочь Мефодия сосватана за племянника Ивана Мартыновича, — сказал мещанин. — Владыко Мефодий ныне в большой обиде на Москву. Отпустили его с собора без соболей. Кричал у себя в Нежине: ноги моей не будет в Москве! Лгал, будто ты, боярин, собираешь войско идти в Киев, во все украинские города, чтобы разорить их и пожечь.

   — Бедный народ, у которого такие пастыри! В Малороссию я, верно, собираюсь. Приготовить пришествие великого государя Алексея Михайловича. Самодержец наш, тишайший молитвенник, хочет поклониться святым церквам древнего Киева, попросить благодати у киево-печерских чудотворцев... Было бы мирно, царь пошёл бы в Киев с одними духовными людьми, без воевод, без солдат. Но сколь мне известно, татары стоят под Чёрным лесом...

   — На тайной раде в Чигирине решено: половина татарской орды с братом Дорошенко Григорием пойдёт на Польшу. А гетман Пётр с Брюховецким, с перекопскими мурзами грянут на русские украйны.

   — Что же ещё говорилось на тайной раде?

   — Дорошенко обещал крымским послам давать дань турецкому султану да крымскому хану. Юрко Хмельницкий, Гедеон этот, крест целовал: я-де все отцовские скарбы откопаю, дам плату татарам, лишь бы только не быть под рукой московского царя и под королём не быть. Собирается снять чёрное платье.

   — Удалось ли тебе добыть какую-либо грамоту, уличающую Брюховецкого в двоедушии?

   — Такой список есть, — сказал мещанин, — но нужно заплатить тому, кто рисковал головой.

   — Деньги будут дадены и тебе, и твоему человеку. Хорошие деньги.

   — Сколько?

   — Пятьдесят рублей на двоих.

На стол Афанасия Лаврентьевича тотчас легло письмо Мефодия к Брюховецкому:

«Ради Бога, не оплошай. Как вижу, дело идёт не о ремешке, а о целой коже нашей. Чаять того, что честной Нащокин к тому привёл и приводит, чтобы вас с нами, взяв за шею, выдать ляхам. Почему знать, не на том ли и присягнули друг другу: много знаков, что о нас торгуются. Лучше бы нас не манили, чем так с нами коварно поступать! В великом остерегательстве живи, а запорожцев ласкай... Ими укрепляйся, да и города порубежные людьми своими досмотри, чтобы Москва больше не засела. Мой такой совет, потому что утопающий и за бритву хватается: не послать ли тебе пана Дворецкого для какого-нибудь воинского дела к царскому величеству? Чтобы он сошёлся с Нащокиным, выведал что-нибудь от него и дал тебе знать. У него и своя беда: оболган Шереметом и сильно жалуется на своё бесчестье. Недобрый знак, что Шеремет (Пётр Васильевич Шереметев, киевский воевода. — В. Б.) самых бездельных ляхов любовно принимает и их потчивает, а казаков, хотя бы какие честные люди, за лядских собак не почитает, да и с Дорошенком ссылается! Бог весть, то всё не нам ли назло? Надобно тебе очень осторожну быть и к Нащокину не выезжать, хотя бы и манил тебя. Мне своя отчизна мила: сохрани Бог, как возьмут нас за шею и отдадут ляхам или в Москву поведут. Лучше смерть, нежели зол живот. Будь осторожен, чтобы и тебя, как покойного Барабаша, в казённую телегу замкнув, вместо подарка ляхам не отослали!»

Ордин-Нащокин прочитал письмо, посмотрел на мещанина внимательно:

   — За такое письмо получишь двести рублей... Украину надо спасать от нового кровопролития. — Снова посмотрел на мещанина внимательно. — От тебя не должно исходить слухов. Но сделай так, чтобы в городах узнали правду: царь идёт в Киев для молитв.

   — Скажи мне, ясновельможный боярин, — поклонился мещанин. — Ты идёшь на Украину разве не для отдачи Киева королю?

   — Моя подпись на Андрусовском договоре, а я слову — слуга... Великий государь не отдаст Киев.

Просиял малоросс.

А уже на другой день Афанасий Лаврентьевич принимал в Посольском приказе послов Войска Запорожского каневского полковника Якова Лизогуба да управляющего гетманской канцелярией Карпа Мокриевича.

Боярин и гетман Иван Мартынович Брюховецкий бил челом великому государю, просил помочь из казны на церковь Сорока Мучеников, строительство которой начато в Конотопе, на месте побоища. Выпрашивал две пушки на колокола. На духовенство жаловался: дай им денег — с четвёртой женой повенчают. Требовал прислать митрополита из Москвы, из местных никого не ставить, ибо это будет потачка двоедушию духовенства. Песни Иван Мартынович пел старые.

Боярин слушал казаков с лицом каменным, смотрел глазами пустыми. Лизогуб даже засомневался, слышит ли их Афанасий Лаврентьевич? Замолчал, но и тут не последовало никакого движения, ни глазами, ни губами.

   — Жена покойного Богдана Хмельницкого приехала в Киево-Печерскую лавру с изменнической стороны, — упавшим голосом продолжал сплетничать посол Войска Запорожского. — Живёт в кельях, а с нею дочь полковника Гуляницкого, того самого, что служил изменнику Выговскому.

Афанасий Лаврентьевич выслушал и это молча, каменно.

   — Гетман Иван Мартынович бьёт челом на государевых воевод. Они позволяют мужикам курить вино и продавать, кто сколько может. Вина теперь стало много, да хлеба мало. Пусть великий государь учинит: прикажет воеводам, чтоб запретили мужикам курить вино, а казакам сию привилегию пусть оставит.