Страстотерпцы

Царевич Алексей чувствовал нескромные взоры и смотрел в небо. Его душа была настроена увидеть голубя. Того, что узрел Иоанн Креститель над Иисусом Христом. Но в небе даже птиц не было, уж такой морозище — воробьи попрятались.

С иордани крестный ход направился в Успенский собор. Началась долгая крещенская служба и опять водосвятие. Царевич вслед за отцом пил драгоценную агиасму [57], имеющую в себе силу и тайну Иисуса Христа, целовал иконы.

Уже в палатах, прощаясь, Алексей Михайлович назначил назавтра поход в Коломенское. Это была большая радость для царевичей и царевен.

Одно смутило Алексея. Он хотел видеть, как всколыхнётся в полночь вода в чаше, освящённая Господом. Значит, надо не ложиться до полуночи, а после тоже грех заснуть. В богоявленскую ночь перед утреней разверзаются небеса. Если помолиться Господу, открытому для всех молитв, то просимое тотчас исполнится.

Попросить Господа было о чём. О Никоне, о протопопе Аввакуме, о всех изгнанных и казнимых.

Дабы побороть сон, Алексей Алексеевич позвал бахаря, ходившего в Палестину. Спросил:

   — Ты ведь погружался в Иордан-реку?

   — Погружался, государь мой! Ещё как погружался.

   — В самом Вифаваре, где крестил Иоанн Предтеча?

   — В самом Вифаваре. Там и до горы рукой подать, я и на гору ходил, на Фаворскую.

   — Скажи, — царевич потупил глаза, — а голубя... Голубя над водами ты... видел?

   — Там больше горлицы живут. Складная птица. Статная.

   — Нет, я... о голубе...

   — Нет, государь мой! Где же нам, грешникам, такого удостоиться? Нет, государь!.. Может, Он и был там, да невидимо... Для нас, для сирых, для жадных... Чтоб голубя Того видеть, надо Бога любить, а мы себя любим.

Алексей Алексеевич поднял глаза к иконам.

   — Неужели среди нынешних людей... Неужели никого нет, ни одного, кто любит Иисуса Христа больше себя?

   — Этого мы не ведаем. Мы люди тёмные. Чего, например, с меня взять? Я из мордовских сел. У нас по сю пору на Крещенье день и ночь на лошадях катаются.

   — Да почему же?

   — А чтоб, говорят, шайтан на них в сей святой день не ездил. Тьма!

   — Какая же ты тьма, если сподобился Иордани в самом Иордане?

   — Эх, голубь! Вода текуча. Если бы Господь послал кунуться в ту же самую воду-то, в какую Иисус Христос трикратно погружался! Та вода была живая, а нам, греховодникам, досталась мёртвая. Минуло пресветлое время, государь, когда Господь ходил среди людей, даря Фаворским светом счастливцев. Я тебе, голубь, признаюсь. На Иордане, в воды входя, закручинился по глупости моей. Эх, думаю, чего меня Бог русским родил, в русской земле? Родись я в Палестине во время оно, пришёл бы на Иордан и крестился от Крестителя Господня, и был бы чист всю мою жизнь до кончины.

   — Крещение Иоанна Предтечи водою было ниже крещения наших священников! — сказал царевич.

   — Как так ниже?! Он — Креститель! Бога крестил! — Старик перепугался. — Государюшка, ты бы не говорил таких слов. Тебе-то ничего не будет, а мне, за то, что слушаю, и от царя, и от Бога — ой-е-ей!

Алексей стал строг лицом.

   — Это не мои выдумки. Так говорил святитель Иоанн Златоуст. — Подбежал к сундуку с книгами, открыл, достал тяжеленный фолиант. — Вот! Читай отсюда.

   — Глазами, государь, слаб! — совсем струсил бахарь.

   — Тогда слушай: «Иудейское омовение освобождало не от грехов, а только от телесных нечистот. Не таково наше: оно гораздо выше и исполнено великой благодати, ибо оно освобождает от грехов, очищает душу и подаёт дар Духа. И крещение Иоанново было гораздо выше иудейского, но ниже нашего!» — Царевич просиял глазами: — Слышишь? Вот, читай сам: «...но ниже нашего!»

   — Да как же так?! — заморгал глазами старик.

   — Читай: «Оно заповедовало каяться, но не было властно отпускать грехи. Поэтому Иоанн и говорил: «аз крещаю вы водою... Той же вы крестит Духом Святым и огнём».

Бахарь повалился на колени.

   — Государь! Господи! Умён ты не по летам, прости меня грешного. Я жизнь прожил, а прозреваю о смысле крещения от тебя, от отрока!

   — Это не я умён, а книга, Иоанн Златоуст! — сказал Алексей, хмурясь.

Пришёл Фёдор Михайлович Ртищев.

   — Ложился бы, государь! Завтра в Коломенское спозаранок.

Царевич был послушен. Вода в чаше стояла на подоконнике, приготовленная заранее.

Помолился перед сном, пожелал Ртищеву, бахарю, постельникам спокойной ночи, лёг, притворно смежив глаза, и заснул. Слаще сладкого. Некто ласково дул ему в лицо, гоня жар сильно натопленной опочивальни. И чувствовал царевич себя младенцем. Улыбался счастливый, потому что догадался, кто бережёт его младенческий сон.

О чаше с водою вспомнил уже в санях, когда переезжали мостом через Москву-реку.

Над обновлёнными прорубями клубился пар от воды. Солнце было косматое, как дедушка.

Алексей любил ездить в сильный мороз. Глядеть на сияющий мир через продых в тулупе, радоваться теплу, свету, дивной красоте земли.

Деревянное кружево старого коломенского дворца было в инее. Заиндевелые дубы пламенели белизною на позлащённом серебре небес.

Прошли, всего-то ничего, от саней до крыльца да по крыльцу, а внесли с собою большое морозное облако. Фёдор подбежал к старшему брату, счастливый впрок.

   — С гор будем кататься?

   — Если мороз отпустит. В такой куда? Поморозишься.

Фёдор повёл рукою по тающему морозному облаку.

   — Как хочется покататься!

   — Помолись, — сказал Алексей, — Господь добрый.

   — Я помолюсь! — обрадовался подсказке Фёдор. — Я жарко помолюсь.

К наследнику подошёл Симеон Полоцкий.

   — Батюшка-государь зовёт вас, государей, к большому окну.

   — Да что там?! — затрепетал от ожидания чуда Фёдор, ухватил учителя за рукав. — Да что же там?

   — Сами всё увидите. Надо только снять шубы, валенки.

Из шубы Фёдор выскочил, как стрелка из луковицы. Одной ногой тряхнул — валенок в угол, другой — в другой угол.

   — Извольте чёботы надеть, — предложил царевичу учитель.

   — Чего валенки-то раскидал? — укорил старший брат.

Фёдор вспыхнул, но побежал, вырвал валенки из рук слуг, принёс, поставил.

   — Благодарю тебя! — поклонился царевичу Симеон.

Наконец и чёботы надеты.

Батюшка стоял в большой комнате перед большим окнам, возле него старшие царевны, Евдокия, Марфа, София.

   — Идите сюда! — позвал сыновей Алексей Михайлович, давая им место возле себя.

Стеклянное окно было расчищено от изморози, а за окном, внизу, на Москве-реке ало пламенел дворец. Ледяная копия нового, начатого в прошлом году.

   — Ай! — закричал Фёдор в восторге.

   — Чего же «ай»? — засмеялся батюшка. — Лёд красный!

   — Мастера исхитрились, — сказал Алексей, не чувствуя, что повторяет любимые слова отца.

   — А мы пойдём туда? — прижался к батюшкиным ногам Фёдор.

   — Отпустит мороз, пойдём.

Фёдор быстро глянул на брата и зашептал молитву.

   — Вот бы такой камень найти! — сказала царевна Софья. — Прозрачный, но чтоб не таял.

   — Да, — согласился Алексей Михайлович, пристально глянув на царевну. — Мастеров надо искать. Мастера всё смогут.

Поразила печаль в глазах дочери.

   — Царевна ты моя! Господи, плачешь, что ли?

Слёзки так и закапали, покатились по круглому личику.

   — Что с тобою?

   — Растает...

   — Не скоро, — утешил дочь Алексей Михайлович, отирая слёзы со своих щёк; растрогала.

К государю подошёл Фёдор Михайлович Ртищев.

   — Ордин-Нащокин приехал. Известие из Царьграда.

Алексей Михайлович наклонился, поцеловал Софью в ясный лобик.

   — Ты радуйся!.. Радуйтесь, детушки! Радуйтесь красоте... Мороз спадёт, вместе погуляем, полюбуемся.

Ордин-Нащокин ждал царя, не снимая шубы.

   — Прости, великий государь, что тревожу в праздник... Гонец ко мне на порог, а я к тебе. Патриарха константинопольского Парфения ещё 11 ноября низвергли из сана и отправили в ссылку. Волю падишаха объявлял мультянский князь Радул.