Черный огонь. Славяне против варягов и черных волхвов

Вырвидуб в хмельном угаре согласился на это. Пошел он, могучий, к Мировому Древу, ухватился за него со всей своей силой и начал раскачивать.

Тут уже боги забеспокоились. А ну как вырвет! Тогда и небо без поддержки рухнет на землю, и воды с огнем смешаются, и наступит скорый конец всему. Особенно разгневался на своего забаловавшегося подручного сам Перун, Защитник Богов. Схватил свой громовой лук и пустил с неба огненную стрелу. Испепелил великана, дерзнувшего пошатнуть корни-устои, до самых постол. Только кожаные подошвы и остались от силача, дерзнувшего покуситься на мироустройство…

А богиня Мокошь, оставшись одна, долго еще убивалась по своему великану. И до сих пор не может его забыть, говорят. Наверное, поэтому, рассказывают люди, отмеряя пряжу жизни для мужчин и женщин, которых должна соединить между собой красная Лада, Богиня Любви, Мокошь часто вспоминает своего непутевого Вырвидуба. И тогда она начинает злиться, путать и рвать пряжу влюбленных, и от этого между ними так все бывает запутанно и непросто…

Кутря… Ратень… И она теперь между ними…

С тех пор как Сельга отдала себя могучему волхву на разоренном капище, она поняла, что не может теперь без него. Почеши, пройдет, советовала ей когда-то Мотря. Как бы не так… Почеши… Притопчи огонь сухими поленьями, что случится?

Но и с ним не может! Нельзя ей с двумя. Неправильно это. Глубоко внутри она чувствовала — неправильно. Хотя почему, объяснить не могла. Вроде многие так живут, и ничего…

Вот все говорят, что она особенная. Особенная и есть, наверное… Дура особенная…

Ратень, желанный… Кутря, родной… И она теперь между ними… И ладно — она сама. А ведь эти двое тоже начнут теперь ее, бабу, делить… Вот вернется Кутря из своего поиска, и начнут… Два почитаемых в роду человека — князь и волхв — вызверятся один на другого из-за нее… И что получится? Представить страшно!

Лучше не думать, но не получается теперь не думать… Получалось, а теперь вот не получается…

Внешне Сельга не подавала вид, как все изменилось в ее жизни. Оставалась такой же, как обычно, — спокойной, приветливой и всегда словно отстраненной немного, как будто заглядывающей поверх голов в глубокие дали, недоступные зрению остальных. Родичи давно привыкли к этому, понимали, иной пророчица и быть не может. Все так же прибегали к ней советоваться по разным хозяйским хлопотам или по нежданной хвори.

Вряд ли кто мог догадаться, каких трудов ей стоило сохранять лицо прежним, не расцвести глазами, случайно сталкиваясь в селе с Ратнем. Или, наоборот, не увянуть, задумавшись об отсутствующем муже, чью обиду она заранее себе представляла. Мокошь, Мокошь, строгая богиня судеб, ну зачем ты так все запутала…

Волхв, чувствуя, как мечется ее дух, глаза не мозолил. На людях, понимала она, нарочно обходил стороной. Ратень по-прежнему оставался в селе, перебравшись жить в общую избу, где до сих пор обретался найденыш Федор. Как они там вместе уживаются, Христов раб и волхв Велеса Быкорогого, думала она иногда, представляя себе их разговоры и споры о богах и духах. Истинно, лед и пламень поселились вместе. Но жили как-то, хотя и спорили сильно, все селение слышало…

Впрочем, даже не видя, не встречая его, Сельга знала, чувствовала, что Ратень мысленно всегда рядом с ней. Следит за ней особым, внутренним зрением. Тревожится о ней и ждет.

Два раза она уходила подальше в лес, и волхв неизменно встречал ее на пути, словно по сговору. Там, в лесу, скрытые от лишних глаз глухой молчаливой чащей, они сбрасывали одежду и мысли, принадлежа только друг другу и никому больше. Точно, как без оглядки принадлежали друг другу Прад и Праба, первые мужчина и женщина в Яви, сотворенные Сварогом из огня и воды, скрепленных своим божественным потом…

Когда волхв снова и снова брал ее в глуши мохнатого леса, это было еще лучше и слаще, чем в первый раз. Ума впору лишиться от такой сладости! Может, уже лишилась? Таскается по кустам, как глупая девка, таится от родичей… На их языки-то ей наплевать, Кутрю жалко! Вот и жалеет, раскрывая ноги перед другим и лаская того до самозабвения! Чем не жалость? Бабья эта жалость, особая, ехидничала над собой Сельга, такая жалость, от которой сразу всем тошно…

Одна мать Мотря понимала, что происходит, видела Сельга. Но старая помалкивала, только щурилась хитро…

— Слушай, а может, приворожить его? — прервала ее путаные, невеселые мысли Окся.

— Кого? — не сразу поняла Сельга.

— Да Весеню же! А что, дело говорю… Сельга, миленькая, подруженька, ты же можешь, я знаю, ты все можешь… Наведи на него, постылого, ворожбу, чтоб хотел меня крепче! Чтоб ни на кого больше и взглянуть не мог… Вот наворожи — пусть только глянет в сторону, а у него уже и свищ на роже, или короста какая, или лишай вполщеки… Ну, миленькая…

— Зачем же он тебе-то такой — со свищом, с коростой, да еще с лишаем в придачу? — удивилась Сельга, слегка улыбнувшись.

— А мне сойдет! Мне он и такой сойдет, любой будет люб! Ну, сделаешь?

Сельга не отвечала. Думала. Вот как объяснить ей, что нельзя наводить на людей ворожбу, если не желаешь им настоящего зла, если сама не готова принять зло в ответ? Как убедить, что всякое колдовство к тебе же и возвращается, повиснет потом на шее, начнет тянуть вниз, к лютому Чернобогу в гости, у колдунов всегда так…

— А что, дело придумала… — все сильнее зажигалась Окся. — Пока он с твоим князем по лесам блукает, черных волхвов рыщет, мы ему — подарочек! Хочешь коросту, хочешь тебе — свищ. И поделом! И нечего во всякую дырку меж чужих ног соваться… А что?! И правильно!

Да, права косинка, будет князю подарочек… Все равно будет… Не сможет она, Сельга, между двумя…

— Сельга?!

— Что?

— Сделаешь, подруженька?

Ах, да… Задумчиво перебирая бусы на шее, Сельга все еще решала, как понятней объяснить косинке, что отчаяние, злая бабья обида толкают ее на нехорошее дело. Заведется, потом сама не обрадуется. С Чернобогом, не к ночи он будь помянут, только свяжись узлом, потом не развяжешься…

Но их перебили.

За стеной послышались громкие, возбужденные голоса. Дверь в избу распахнулась, и в проем ввалилась высокая мужская фигура. Сзади, было видно, поспешали еще мужики, держа в руках копотно горящие факелы.

Весеня! Вот легок на помине! Ну, как накликали, удивилась Сельга…

— Весеня?! Откуда ты?! — слабо охнула косинка, испугавшись его внезапного, под разговор, появления.

Парень был помят и потрепан, словно собаки его таскали. Еле стоял на ногах, пошатываясь от усталости. Кожаный панцирь висел на нем лоскутами, лоб и рука перемотаны окровавленными тряпицами.

Удивительно, но даже тогда у нее, ведуньи, еще не было никакого предчувствия беды, вспоминала потом Сельга. Только удивление, ничего больше, кроме удивления…

— Сельга! Сельга! Кутрю убили! — бухнул Весеня прямо с порога.

Сельга, сжавшись, окаменев разом, молча смотрела на него расширившимися глазами.

Рядом, под самым ухом, кто-то вдруг заохал и запричитал…

Окся?

— Даже не знаю, как тебе рассказать, Сельга… — мялся Весеня.

— Говори! — коротко приказала она.

Мужики, набившиеся в избу, смотрели на нее. Вот баба — камень! Окся уже обкудахталась рядом, как заполошная курица. А эта — слезинки не проронила, бровью не повела. Только враз осунулась, посерела лицом, заметили все. И руками словно все время шарила что-то возле себя…

От сутолоки и чужих голосов проснулись Любеня и Мотря. Старая, все поняв, сразу запричитала. А малый никак не мог понять, хныкал, капризничал со сна, теребил старуху, спрашивал: где же папка, когда же он придет, раз дядька Весеня уже прибежал из похода?

— Ну, так вот… Шли мы, значит, лесом. Долго шли…

— Ты дело говори! — перебила Сельга.

Она, слушая, прижала сына к себе, и тот успокоился, наконец, перестал хныкать. С любопытством поглядывал из-под ее рук круглыми глазенками-бусинками. Не понимал пока по малолетству, какая беда с ним случилась. Нет у него больше отца, не будет его рядом с подрастающим сыном…