Игра. Достоевский

Как и следовало, в самый разгар этой всей кутерьмы начались испытания. Петербургская поэма ужасно не понравилась публике, критика тоже бранила напропалую, в кружке тоже угар первого впечатления несколько поостыл, и все находили, что до того растянуто, скучно и вяло, что будто бы читать и возможности нет, а тем более дотянуть до конца. Раздавались даже и голоса, что это невозможно совсем, что глупо и писать, тем более помещать в журналах подобные вещи, другие кричали, что это снято и списано с них, а они совсем-совсем не такие, третьи разражались уже такой бранью, что было совестно повторять.

От неожиданности, попавшей на наболевшие нервы, как соль, он впал в уныние мрачное. Его убивала идея о том, что он обманул ожидания и испортил ту именно вещь, которая могла бы быть, без сомнения, великим, если не величайшим делом его. Уныние и отчаянье подтолкнули его на безумное дело: он перечитал «Двойника». Боже мой, как это оказалось противно! Многое виделось написанным в утомлении, наскоро, первая половина представлялась явно лучше второй, рядом с блистательными страницами на каждом шагу обнаруживалась скверность и дрянь, так что воротило с души. Душа была как в аду. От горя он заболел. Полученные деньги разлетелись куда-то. Больной, не владея собой, он кое-что продал вперёд, начиная горькую свою кабалу, однако и это всё куда-то ушло, он был весь в долгах и не имел ни гроша.

К тому же его грыз и грыз неразрешимый вопрос, от которого ничто не писалось и не могло писаться как следует. Ну, он даже мог согласиться с Белинским, что герой «Двойника» просто-напросто характером слаб, болен, обидчив, свалился с ума, это даже, в одном отношении, ничего не меняло. Человек этот был всё равно обречён на страдания, хотя и выставлял иные причины, которых не приметил никто. Пусть не приметили, это ему опять всё равно, а вот человеку-то как же, так и страдать, положим, даже и оттого, что характером слаб, что природа с ним подгуляла? Чем же человеку помочь, он же для того и писал, не для славы и денег одних, хотя и славу страсть как любил и деньги были нужны позарез. Как восстановить человека, потерявшего цельность души? Как избавить от жутких страданий того, в ком нравственный закон поколебался и сдвинулся с места? И даже тот, кто, положим, просто-напросто от рожденья характером слаб, что же, так и обречён извечно страдать, быть обижен, обруган и оскорблён? Вопросы этого толка росли вокруг него частоколом, а он, уже в лихорадке, не проглядывал впереди хоть какой-нибудь крохотной цели. Полно, какая там цель! Мрак и бездна страданья!

К счастью, Белинский, всё ещё пылко любивший его, огорчённый неудачей его «Двойника» едва ли не больше, чем он, убеждённый, что его ошибки от молодости, от недозрелости, от недоразвитости ума, с тем же пылом пустился его развивать. Может быть, и не совсем понимая, какие именно вопросы угнетали и побивали его, тем не менее обладая на истину удивительнейшим чутьём, наделённый необыкновенной способностью глубочайшим образом проникаться идеей, Белинский прямо начал обращать его в социалиста и атеиста, безгранично уверенный в том, что социализм и атеизм заранее ответили на все вопросы человеческой жизни, какие, может быть, и не возникли ещё, но уже разрешены, как только возникнут в будущем из каких-то причин. Страшно горячий и увлечённый был человек и замечательного также ума. Можно сказать, чутьём угадывал истину и потом уже с беспощадной логикой её развивал, так что мало кому удавалось опровергнуть его.

Белинский не колебался нисколько, что человек избавится от страданья одним только равенством, однако не равенством перед Богом, который допустил же неравенство и даже его освятил, сказавши, что, мол, кесарю кесарево, и уже, весь пунцовый, с трясущимися губами, негодующе восклицал:

   — Какое имеет право подобный мне человек стать выше всего человечества, отделиться от него пурпурной мантией и железной короной, на которой, как сказал Тиберий Гракх нашего века Шиллер, видна кровь первого человекоубийцы? Какое право имеет внушать мне унизительный трепет? Почему я должен шапку снимать перед ним? Я чувствую, что, будь я царём, сделался бы непременно тираном. Царём мог бы быть только Бог, всеведущий и бесстрастный. Посмотрите на лучших из них: какие сквернавцы, хоть Александр-то Филиппович, когда эгоизм их зашевелится — жизнь и счастье для них нипочём. Гегель мечтал о конституционной монархии как идеале государства — какое узенькое понятие? Нет, не должно быть монархии, ибо монарх не есть брат людям, он всегда отделится от них хоть пустым этикетом, ему всегда будут кланяться хоть для формы. Люди должны быть братья, а не должны оскорблять друг друга даже тенью какого-нибудь внешнего и формального превосходства!

И не равенство перед законом, что в нём, когда несправедливо распределяется общественное богатство, когда один помещается в царских палатах и всё имеет даже для прихотей, а другой теснится, не ведая, чем накормит завтра семейство, и уже стискивал кулаки, потрясая ими со страстью:

   — Что мне в том, что для избранных есть блаженство, когда большая часть его возможности и не подозревает? Прочь же от меня блаженство, если оно досталось из тысяч мне одному! Не хочу я его, если оно у меня не общее с братьями моими меньшими! Я не хочу счастья и даром, если не буду спокоен насчёт каждого из моих братий по крови, костей от костей моих и плоти от плоти моей. Говорят, что дисгармония есть условие гармонии. Может быть, это очень выгодно и усладительно для меломанов, но, уж конечно, не для тех, которым суждено выразить идею дисгармонии своей горькой участью.

Ярость овладевала Белинским, и в костлявой груди его что-то угрожающе клокотало:

   — Что мне в том, что я уверен, что разумность восторжествует, что в будущем будет хорошо, если судьба велела мне быть свидетелем торжества случайности, неразумия, животной силы? Что мне в том, что нашим детям будет хорошо, если мне скверно? Не прикажете ли уйти в себя? Нет, лучше умереть, лучше быть живым трупом!

Как было этой яростью не проникнуться, когда и сам он ни минуты не хотел оставаться свидетелем торжества неразумия, раздробления человека и человечества и тяжких страданий, выпадавших, как законное следствие неразумия, чуть не на каждого. И он тоже вспыхивал вместе с Белинским, и чувствовал тоже, что лучше уж умереть, чем согласиться на это, и тоже до боли сжимал кулаки, а Белинский срывался на шёпот, щемящий и грозный:

   — Разделение народов на противоположные и враждебные будто бы друг другу большинство и меньшинство, может быть, и справедливо со стороны логики, но решительно ложно со стороны здравого смысла. Ещё страннее приписать большинству народа только дурные качества, а меньшинству одни хорошие. Хороша была бы французская нация, если бы о ней стали судить по развратному дворянству времён Людовика Пятнадцатого! Этот пример показывает, что меньшинство скорее может выражать собою более дурные, чем хорошие стороны национальности народа, потому что оно живёт искусственной жизнью, когда противополагает себя большинству, как что-то отдельное от него.

Как было не согласиться и с этим, когда со всей очевидностью разрешалось, с чего начнётся возрождение раздробленной на осколки души человеческой: оно начнётся лишь с равенства. Когда не станет богатых и бедных, генералов и рядовых, ничто не оскорбит достоинства человека, не унизит человеческой личности, и не от чего станет страдать, однако именно тут возникал суровый и беспокойный вопрос, каким же именно образом это равенство может установиться, когда и как истребится преступное разделение на богатых и бедных, на генералов и рядовых и эгоистический идеал собственного обогащения и возвышения заменится идеалом братской любви?

И Белинский отвечал одним словом: борьба. И протягивал к нему дрожащую руку:

   — Если бы вся цель нашей жизни состояла только в нашем счастии личном, а наше личное счастие заключалось бы только в одной любви, тогда жизнь была бы мрачной пустыней, заваленной гробами и разбитыми сердцами, была бы адом, перед страшной существенностью которого побледнели бы поэтические образы подземного ада, начертанные гением сурового Данте. Но — хвала вечному разуму, хвала попечительному Промыслу! Есть для человека и ещё великий мир жизни, кроме внутреннего мира сердца! Это мир исторического созерцания и общественной деятельности, тот великий мир, где мысль становится делом, а высокое чувствование становится подвигом и где два противоположных берега жизни — «здесь» и «там» — сливаются в одно реальное небо исторического прогресса, исторического бессмертия. Это мир непрерывной работы, нескончаемого делания и становления, мир вечной борьбы будущего с прошедшим, и над этим миром носится дух Божий, оглашающий хаос и мрак своим творческим и мощным глаголом «да будет!» и вызывающий им светлое торжество настоящего — радостные дни нового тысячелетнего царства Божия на земле. И благо тому, кто не праздным зрителем смотрит на этот океан шумно несущейся жизни, кто видит в нём не одни обломки кораблей, яростно вздымающиеся волны да мрачную, лишь молниями освещённую ночь, кто слышит в нём не одни вопли отчаяния и крики гибели, но кто не теряет при этом из вида и путеводной звезды, которая указывает на цель борьбы и стремления, кто не остаётся глух к голосу свыше: «Борись и погибай, если надо: блаженство впереди тебя, и если не ты, так братья твои насладятся им и восхвалят вечного Бога сил и правды!»