Игра. Достоевский

Закружилась, конечно, не так уж и много. Увлекался он всегда сильно, однако трезвость головы не терял. Как ни замечателен был этот первый успех, а он чувствовал себя без надёжной опоры, не в своих этих внешних литературных и журнальных делах, которые, в сущности, обещали принести ему только деньги, но в глубине своего потрясённого духа, который жаждал найти, к чему прислониться.

Решительно вдруг, скорее каким-то инстинктом открыл он ужасную драму современного человека: современный человек был раздроблен в самом нравственном своём существе, во всех своих отношениях к миру, к обществу, к самому же себе, так что в одном человеке заключался и добродетельный и прямо безнравственный человек, начало духовное, бескорыстное, благородное, светлое и начало животное, низменное, эгоистичное, тёмное, жажда уважения к себе и достоинства человека и жажда унизиться и пресмыкнуться ради прибавки к чину и к жалованью, чтобы заслужить уважение, только что проданное за грош, и обрести достоинство человека, только что добровольно брошенное в самую грязь и в ярости растоптанное своими ногами. Открывалось безумное, открывался обыкновенный абсурд. Разбирая атом по атому, он представлял и выпячивал это безумие в своём «Двойнике», и так трудно было вывести, ещё в первый ведь раз, что это не патология, не болезненный вывих ума, как выставилось в известнейшей повести Гоголя, а нормальное состояние современного человека, который состоять изволит именно в здравом уме, что повредился не ум, а повредилась душа, что нравственный закон в ней как-то сместился и роковым образом направился на совершенно другое, так что безнравственное чуть ли не всеми вдруг стало принято нравственным, да, это странное искажение, этот вывих души вывести убедительно было так трудно, что работа всё удлинялась, уже подходили все сроки сдачи в набор, а рукопись всё ещё была не готова.

Однако ещё трудней было то, что ему самому было мало, как делал Гоголь, сказать: вот до какой мерзости мы опустились, Бога забывши, попрекнув таким образом и заставив оборотиться всех на себя, чтобы от стыда и раскаянья возродился в нас человек. Уж этого ни с кем не случилось, как ни попрекнул Николай Васильевич нас Хлестаковым да мёртвыми душами, и надо было искать, как восстановить, как возродить человека, каким образом мог бы двойник превратиться в нравственно цельную, в нравственно здоровую личность.

Вот какого рода опора была позарез необходима ему, и в его нахлынувшей славе вдруг замерещилось что-то. Велика ли была эта первая повесть его, а какой подняла она гвалт, сколько толку и шуму и споров. Литература выходила не шутка, а самое важное дело, не служба из хлеба насущного, а служение ради спасенья всего, что истинно человеческого затаено в человеке, и само собой выводилось из этого заключение, что если и есть у нас не совсем бесплодная, не совсем дилетантская деятельность, так это наша литература. Да, это, разумеется, так, поскольку литература уже вошла в русскую жизнь и приносила плоды, он это видел вокруг, не по тому одному, с каким шумом читали его, но также и в том, как кругом Белинского собиралось целое новое поколение, немногочисленное, однако благонадёжное, воспринявшее всю идею его, сплочённое новыми убеждениями, которые развивались всё ещё вширь и особенно в глубину. Литература таким образом входила органически в жизнь. Белинский был, без сомнения, прав, общество было разрозненно, однако в обществе теплилась же потребность нравственных убеждений. Наступало время роста и воспитания, время самосознания и нравственного развития, которого всем нам ещё слишком, слишком недостаёт. Нравственное очищение и просвещение требовалось нашему обществу прежде всего. Пушкин и Гоголь были полезней тысячи самых жарких политических споров, по силе гуманного, эстетически выраженного в них впечатления, которое проникает неприметно в самое сердце, в самую, самую суть и таким образом формирует гуманного человека. Человека-то гуманного у нас нет, вот в чём беда, господа!

Эту важность литературы, эту важность гуманного слова не один он только заслышал тогда. В кружке Белинского о литературе только и говорили, и всякое явление литературное вызывало среди них жаркий спор. Белинский тотчас пустился с обычным жаром своим, наставляя его по случаю успеха «Бедных людей», развивать идею успеха истинного и мнимого, и развивал её, по обыкновению, так широко, что захватывал всю европейскую литературу, иначе и мыслить не мог.

   — История европейских литератур, — так прямо и начинал, ужасно бледнея при этом,— особенно в последнее время, представляет много примеров блистательного успеха, каким венчались некоторые писатели или некоторые сочинения. Кому не памятно время, когда, например, вся Англия нарасхват разбирала поэмы Байрона и романы Вальтера Скотта, так что издание нового творения каждого из этих писателей расходилось в несколько дней в числе не одной тысячи экземпляров. Подобный успех даже очень понятен: кроме того, что Байрон и Вальтер Скотт были поэты великие, они ещё проложили совершенно новые пути в искусстве, создали новые роды его, дали ему новое содержание, каждый из них был Колумбом в сфере искусства, и изумлённая Европа мчалась на всех парусах в открытые ими материки мира творчества, богатые и чудные не меньше Америки. Так вот, в этом не было ничего удивительного. Не удивительно также и то, что подобным успехом, хотя и мгновенным, пользовались таланты обыкновенные: у толпы должны быть свои гении, как у человечества есть свои. Так, во Франции, в последнее время Реставрации, выступила на сцену под знаменем романтизма целая фаланга писателей средней величины, в которых толпа увидела своих гениев. Их читала и им удивлялась вся Франция, а за ней, как водится, и вся Европа. Роман Гюго «Собор Парижской Богоматери» имел успех, каким бы должны пользоваться только величайшие произведения величайших гениев, приходящих в мир с живым глаголом обновления и возрождения. Но вот едва прошло каких-нибудь пятнадцать лет, и на этот роман уже все смотрят как на верх ловкости таланта замечательного, но чисто внешнего и эффектного, как на плод фантазии сильной и пламенной, но не дружной с творческим разумом, смотрят как на произведение ярко блестящее, но натянутое, всё составленное из преувеличений, всё наполненное не картинами действительности, но картинами исключений, уродливое без величия, огромное без стройности и гармонии, болезненное и нелепое. Многие теперь о нём даже совсем никак не думают, и никто не хлопочет извлечь его из Леты, на глубоком дне которой покоится оно сном сладким и непробудным. И такая участь постигла лучшее создание Гюго, в прошлом мирового гения, стало быть, о судьбе всех других, и в особенности последних, нечего и говорить. Вся слава этого писателя, недавно столь громадная и всемирная, теперь легко может поместиться в ореховой скорлупе. Давно ли повести Бальзака, эти картины салонного быта с их тридцатилетними женщинами, были причиной общего восторга, предметом всех разговоров, давно ли ими щеголяли наши русские журналы? Три раза весь читающий мир жадно читал или, лучше сказать, пожирал историю «Одного из тринадцати», думая видеть в ней «Илиаду» новейшей общественности. А теперь у кого станет отваги и терпения, чтобы вновь перечитать эти три длинные сказки? Я не хочу этим сказать, чтобы теперь ничего хорошего нельзя было найти в сочинениях Бальзака или чтобы это был человек бездарный, напротив, и теперь в его повестях можно найти много красот, но временных и относительных, у него был талант, и даже замечательный, но талант для известного времени. Время это прошло, и талант забыт, и теперь той же самой толпе, которая от него с ума сходила, нимало нет нужды, не только существует ли он нынче, но и был ли когда-нибудь.

Прокашливался жутко, с харканьем, с хрипами, даже стонал от бессилия продолжать, однако же глядь, отдышавшись, минут через пять обрушивался на что-нибудь, хотя бы на наше скверное, меркантильное время:

— Успех нынче не в том, что по выходе в свет роман был в короткое время расхвачен, прочитан, перечитан, зачитан, растрёпан и затёрт на всех концах земли, переведён на все европейские языки, возбудил множество толков и породил великое желание ему подражать. Всё это в наше время не мерка истинного, действительного успеха. В наше время объем гения, таланта, учёности, красоты, добродетели, а следовательно, и успеха, который в наш век считается выше гения, таланта, учёности и добродетели, этот объем легко измеряется одной мерой, которая заключает в себе все другие. Деньги — вот эта мера. В наше время тот не гений, не знание, не красота и не добродетель, кто не «нажился, не разбогател. В прежние добродушные и невежественные времена гений оканчивал своё великое поприще или на костре, или в богадельне, если не в доме умалишённых, добродетель имела одну участь с гением, а красота считалась опасным даром природы. Нынче не то! Нынче все эти качества трудно начинают своё поприще, зато хорошо оканчивают его: сухие, тоненькие, бледные смолоду, они в лета опытной возмужалости, толстые, жирные, краснощёкие, гордо и беспечно покоятся на мешках с золотом. Сначала они бывают и мизантропами и байронистами, а потом делаются меценатами, довольные миром и ещё больше собой. Эстетическая критика нынче очень простая: всякий русский подрядчик со счетами в руках и с бородкой может быть величайшим критиком нашего времени.