Игра. Достоевский

   — Так что же, по-вашему, все виноваты, когда не оказали этого вашего нравственного сопротивления дурному устройству среды?

   — Именно, именно, все виноваты, и потому всем нам надо жить с мыслью о том, что и мы виноваты в дурном-то устройстве среды, боль сердечная должна сжигать нас, которой теперь все боятся, и эта боль будет нам наказаньем за то, что и мы не сопротивлялись нравственно, нравственно дурному-то устройству среды, и если истинна и сильна эта боль, то она нас очистит и сделает лучшими, а ведь сделавшись сами-то лучшими, мы и среду исправим и сделаем лучшею, ведь только этим одним и можно исправить её, а ведь всех оправдать, мол, виновата среда, так...

Белинский вдруг вспыхнул и перебил:

   — Если справедливость и равенство, так зачем напиваться, зачем убивать? Именно от дурного устройства среды нынче честно не проживёшь, а завтра это произойдёт непременно. Для этого только живём, а то бы и не стоило жить!

Отвернулся от всех, поник головой, помолчал, слабым голосом произнёс, глухо так и с болью такой, что сердце рвалось:

   — Скорей бы, скорей!

Точно взвалил себе на плечи крестную ношу и спешил, спешил донести, покуда есть ещё силы в разрушавшемся теле. Глаза болезненно, ищуще бегали по полу. Пальцы красивых маленьких рук громко стучали по золотой табакерке, единственной роскоши, какую имел во всю жизнь, подарок друзей.

Вдруг словно стряхнул с себя что-то и засмеялся зловеще и яростно выкрикнул:

   — Да поверьте же, наивный вы человек, что ваш Христос, если бы в наше время родился, был бы самым незаметным и обыкновеннейшим человеком, так и стушевался бы при нынешней-то науке и при нынешних деятелях, при нынешних двигателях человечества, каковы Кабе, Пьер Леру и Прудон [51].

Вдруг кто-то из тех, кто с вниманием прислушивался к этому слишком упорному и потому уже слишком горячему спору, может быть, Анненков, а может, и нет, решительно возразил:

   — Ну, не-е-ет! Если бы теперь, он примкнул бы к движению и встал бы во главе его.

Белинский моргнул и с удивительной поспешностью, которая никогда не была ему свойственна, в тот же миг согласился:

   — Ну да, ну да, он бы именно примкнул к социалистам и пошёл бы за ними.

Перед ним явственно очертились два самых могущественных, самых разумных взгляда на мир. Одна только точка, одно только общее и было у них, но какая точка, какое общее, в этой точке, в этом общем и был-то весь смысл: они желали добра человеку и всему человечеству, то есть желали того, что превыше и преважнее всего, желали справедливости и добра.

Во всём прочем, то есть в путях-то, в путях, ведущих к справедливости и к добру, они решительно противостояли друг другу, как две горные цепи, могучие, неодолимые, грозные, завершённые на удивленье сами в себе.

Один взгляд говорил: добра и справедливости нет, поскольку общество гадко устроено, по этой причине человек не может быть добродетелен, честен и справедлив и всеми обстоятельствами приводится к преступлению, а раз это так, необходимо построить новое общество, где бы уже не существовало ни богатых, ни бедных, где бы торжествовали равенство, справедливость, закон, и тогда все поневоле будут добродетельны, честны и справедливы, и во имя этого нового общества необходимо, и разрешено, и разумно пролить кровь нескольких тысяч злодеев, которые из своей выгоды сделали так, что общество несправедливо и неразумно устроено.

Другой взгляд говорил: добра и справедливости нет, общество действительно гадко устроено, однако всё это произошло потому, что нравственный закон, вложенный Богом в душу каждого человека, забыт, и надо восстановить в душе каждого этот закон, не лгать, не красть, не убивать, несмотря ни на что, помня лишь о чести, о достоинстве человека, которые превыше всего, и тогда само собой, без кровопролитий и войн, из самой добродетели каждого человека вырастет новое общество, где не окажется ни богатых, ни бедных, где восторжествуют равенство, братство, справедливость, закон, уже по тому одному, что все станут справедливы и честны.

Вот эти очертились два противоположных взгляда на мир, и ни тот ни другой опровергнуть было нельзя.

Он должен был выбирать.

И он выбирал, выбирал, но не всё ещё было понятно ему, он бы хотел ещё слушать и ещё возражать, прежде чем сделать свой окончательный выбор, но уже слушать и спрашивать не пришлось, что-то неожиданно закрутилось, невероятное, фантастическое и злодейское, злое, и то ли они разошлись, то ли их развело.

Белинский всю зиму болел, а к весне уже еле дышал, журнальная срочная мелочная работа его тяготила. Белинский бесповоротно уходил из журнала Краевскосо. Брал его с собой Щепкин на юг, чтобы в тёплом климате поправить здоровье, друзья решились дать, большей частью бесплатно, свои новые вещи больному Белинскому в альманах, который доходом своим обеспечил бы критика на год-другой, и он без колебаний решил дать сразу две повести: «Сбритые бакенбарды» и «Повесть об уничтоженных канцеляриях», обе сжатые донельзя и с потрясающим трагическим интересом, но небольшие. Деньги, разумеется, тоже были крайне нужны, он был весь в долгах неоплатных, уже почти обыкновенное его положение жизни, и потому обещал по роману Некрасову и ещё прежде Краевскому, всё это было необходимо исполнить в течение года, четыре, непременно отличных, вещи подряд. Слишком уж много, это он понимал, да он не робел, уверенный в том, что в течение года напишет и больше, надо только писать и писать. Никогда ещё не слышалось в душе его такого богатства. Всё так и кипело и готово было пойти.

Однако поспешный и напряжённейший труд по ночам, а главное, это открытие, что в мире определились два абсолютно противоположных взгляда на то, каким именно способом должно быть достигнуто добро для человека и для всего человечества, да ещё то, что оба эти взгляда совместить, а потому и принять он не мог, а выбор ещё не был сделан, а надо же, надо же было сделать его, всё это взвинтило нервы его до того, что он заболел раздражением в сильнейшей степени всей нервной системы, болезнь устремилась на сердце, приливы крови стали опасны, ему два раза пускали кровь и лечили пиявками, словно бы вразумляя воочию, как в иных случаях полезно кровопускание, разные декокты, капли, микстуры и прочие гадости едва не отравили его и разорили вконец. Ему предписывалась диета и физические лишения для выздоровления тела и перемена места, воздержание от сильных впечатлений и потрясений, а на место их ровная тихая жизнь, порядок во всём для обретенья здоровья души.

Место он готов был переменить и на лето снова отправился в Ревель, против тихой жизни и порядка во всём тоже решительно ничего не имел, однако на всё это нужны были деньги, а он уже и буквально без копейки сидел.

Деньги в зачёт предстоящих трудов ему выдал богатый Краевский и тем почти спас ему жизнь.

Он уехал в Ревель лечиться покоем и тишиной. На возвратном пути он промок до костей, простудился совсем, мучительно кашлял и не слёг в постель единственно потому, что негде было бы слечь. Прежнюю квартиру он сдал, чтобы в течение лета за неё не платить, остановился на несколько дней у Трутовского, бросился искать другую квартиру, нашёл против Казанского собора две комнатки от жильцов и наконец переехал, решив жить как можно скромнее в расходах и как можно больше в делах.

«Прохарчин» был назначен Краевскому. Некрасов торопил с повестями для альманаха, однако не обмолвился даже словом о том, что торговался было приобрести во владение «Сына Отечества» у Масальского [52] и что вёл переговоры с Плетнёвым [53] о «Современнике», так что все эти проделки и выходки он узнал стороной и от людей, довольно далёких кружку.

Эта скрытность именно от него, разумеется, его оскорбила. За квартиру нечем было платить. Краевский снова дал несколько в долг, однако же слишком мало, рублей пятьдесят. Слава Богу, Григорович привёл его как-то к Бекетовым, где составилась компания человек в шесть для обедов, в день по пятнадцать выходило копеек, два блюда всего, однако два блюда хороших, здоровых и сытных.