Ронины из Ако, или Повесть о сорока семи верных вассалах (Ako Roshi)

Во время своих блужданий Сёдзаэмон как–то забрел в Ямасину и все же встретился с Кураноскэ, который, по счастью, оказался дома. Войдя в ворота и миновав аллею, где кружились под ветром палые листья, он заметил по правую руку в саду хозяина, который вместе со старшим сыном Тикарой окучивал пионы. Кураноскэ, подоткнув полы кимоно, споро орудовал мотыгой, и стальное лезвие при каждом взмахе вспыхивало под лучами солнца. Тикара первым заметил посетителя и сказал отцу. Отставив в сторону мотыгу, Кураноскэ обернулся и с улыбкой размашисто зашагал навстречу гостю.

— Ну, заходите, заходите! Добро пожаловать!

Кураноскэ был босиком и потому первым делом направился к колодцу, чтобы помыть ноги. Раздался скрип колодезного ворота. Сёдзаэмон ждал, присев на веранду флигеля в саду. Он знал, что жену с детишками Кураноскэ давно отослал в родные края. Однако ему показалось, что не только от их отсутствия под сводами просторного дома царят полумрак и безмолвие.

Послышался пронзительный крик сорокопута.

— Извините, что заставил вас ждать, — сказал Кураноскэ, выходя к гостю и запахивая на ходу накидку–хаори. — Онодэра мне все рассказал. Спасибо за труды. Я собираюсь сегодня же вечером отправиться в Эдо.

— В Эдо?!

— Да. Давненько уж я там не был. Повидаюсь со всеми нашими, к могиле господина наведаюсь. Заодно и переговорю с кем надо насчет дел его светлости князя Даигаку.

Значит, командор отправляется в Эдо вовсе не для того, чтобы осуществить план мести… Рухнула страстная надежда, которую, несмотря на все сомнения, лелеял в душе Сёдзаэмон… К тому же вся эта до странности благодушная и расслабленная манера поведения Кураноскэ вызывала в нем внутреннее раздражение и протест. Сёдзаэмон не проронил ни слова.

— Проходите в дом, — предложил Кураноскэ.

— Нет, я должен сразу же откланяться, — отказался гость. Кураноскэ некоторое время хранил молчание.

— Оямада! — наконец тихо промолвил он. — Не стоит смотреть на вещи столь предвзято. Не лучше ли немного приободриться?

— Что?! Приободриться?! — невольно вспылил Сёдзаэмон, уловив при этом неодобрительный взгляд командора.

— Вот–вот, приободриться и ждать! Может быть, вы думаете, что это такое уж легкое и простое дело — вся наша затея?

В сердце Сёдзаэмона будто что–то всколыхнулось. Он только скрипнул зубами, поняв, что сейчас заплачет.

— Нет! — выкрикнул он, отвернувшись в сторону. — Мне такое в голову не приходит!

Кураноскэ молчал. Ему хотелось сказать, что это хорошо, но в то же время, может быть, и плохо. Однако он подумал, что молодой самурай, будучи в запальчивости и раздражении, все равно едва ли сумеет его понять, и теперь лишь безмолвно созерцал сад.

36 Ворон в лунную ночь

В этот вечер Кураноскэ, как обычно, беззаботно отправился в дом терпимости Сумидзомэ, что в Фусими, и приступил там к винопитию в окружении девиц и прислужников. Туда–то и явились Ивасэ с Аидзавой, представившиеся как Тодзюро Одагири и Сансити Камата с настоятельными просьбами допустить их пред светлые очи командора клана Ако, если славный муж соизволит снизойти до посетителей, добавив, что прежде раза два–три встречались с ним в Симабаре и других злачных местах.

Кураноскэ на это только промычал, как всегда, «Ну–ну» и велел впустить докучных гостей.

Аидзава и Ивасэ были не дураки развлечься и хорошо погулять, собутыльники из них были хоть куда. Кураноскэ не слишком беспокоился насчет того, что его собутыльники — шпионы, подосланные Янагисавой. Наоборот, его забавляло, что эта парочка предстала перед ним в столь двусмысленной ситуации, и он лишь добродушно посмеивался про себя, опорожняя чарку за чаркой.

Аидзава взялся за сямисэн и принялся наигрывать какую–то мелодию–коута, перебирая струны пальцами, без плектра.

Хотя песня могла показаться слишком уж бравурной, задушевная мелодия как нельзя лучше вписывалась в тишину осенней ночи.

«Ян–я–ян–я–я–я–я…»

Пока звучала песня, Кураноскэ, придерживая пустую чарку, легонько постукивал пальцами по колену, отбивая ритм, а когда мелодия затихла, разразился бурными похвалами.

Передав чарку Аидзаве, он сказал:

— Ну, потешили! Теперь я… Собственное сочинение.

— Да ну?! — изумились Ивасэ с Аидзавой. Подмигнув сидевшему рядом прислужнику, Кураноскэ положил сямисэн на колени и опытной рукой настроил струны.

Наконец, приготовившись начать, он слегка наклонил голову и закрыл глаза. Густой глубокий звон сямисэна огласил округу. Негромкий чарующий голос вывел:

Наш квартал любви запретной ночь преображает: Огоньки в ночи мерцают, ветер налетает. Он мечты мои уносит, листья осыпает, И цветок мечты заветной тоже опадает…

Ивасэ, который сидел с закрытыми глазами и слушал, завороженный красотой голоса, приподняв на мгновение веки, увидел, что Кураноскэ играет на сямисэне, но поет вовсе не он, а пожилой прислужник. Однако Кураноскэ презабавно дурачился, изображая, будто поет он сам, слегка покачивая при этом головой и выразительно шевеля губами.

Сямисэн вывел замысловатую каденцию, и песня продолжалась:

Тот, кто был со мною в спальне, вновь в дороге дальней.

Снова я одна на свете — нет судьбы печальней.

Я калитку приоткрыла, взглядом проводила–Он ушел и не вернется, не вернется к милой…

Ах, прическа в беспорядке, пояс развязался.

Он ушел — ушел, противный, на ночь не остался!

Кураноскэ играл мастерски, легкомысленно покачивая головой и шевеля губами, будто бы проговаривая слова — само добродушие и веселье. Да полно, действительно ли это командор клана Ако? Да возможно ли, чтобы этот человек выжидал случая отомстить за смерть сюзерена? Неужто такое может быть на уме у этого человека, который больше всего смахивает на веселого молодого гуляку из купеческой семьи, что хочет исчерпать до дна все возможные удовольствия, видит смысл жизни лишь в том, чтобы познать порочные забавы квартала любви?

Ивасэ пристально вглядывался в бывшего командора, и в глазах его горел огонек. Песня меж тем продолжалась:

Заколю прическу гребнем, гребнем из самшита. Ах, никто меня не любит, жизнь моя разбита. Слезы катятся росою, рукав увлажняя. Не видать мне в жизни счастья — доля моя злая!

Слова «доля моя злая!» прозвучали так проникновенно в сочетании с печальной каденцией сямисэна, что Кагэю Ивасэ, соглядатай всесильного Янагисавы, тронутый до глубины души тем, как эти слова отражают судьбу самого Кураноскэ, снова приоткрыл глаза и осторожно пошевелился.

Подождав, пока Кураноскэ закончит и отложит сямисэн, Ивасэ изрек:

— Благодарствую. Не могу даже выразить свои чувства. То, что вы, ваша милость, исполнили свое собственное сочинение… И так в нем натурально прозвучала сердечная горечь и тоска, что томит обитательницу «веселого дома»… Просто замечательно! Нет, в самом деле замечательно!

— Да что уж… Вот, сочинил на досуге от нечего делать. От таких похвал мне, право, неловко. Так, безделица… Называется «Провинциальная сценка»…

— Ну–ну, — заметил Ивасэ, который, похоже, основательно захмелел и уже едва не задремал, но теперь как будто бы малость взбодрился. — Вот ведь оно как, а я–то…

Тут, спохватившись и словно раскаиваясь в своей неожиданной слабости, он тревожно огляделся по сторонам.

— Вот что, ваша милость, если можно, отправьте пока всех посторонних, есть один секретный разговор… Ага!

— Что это вы, Одагири?! — недовольно ответствовал Кураноскэ. — Нечего им уходить! Повеселимся еще, пошумим маленько. Так–то оно лучше будет! Да, так–то небось лучше будет!

Кураноскэ слегка приобнял левой рукой за плечи и придержал Ивасэ, который, будто бы чересчур взбодрившись от выпитого, порывался прогнать вон девиц. Между тем другой рукой он как бы через силу поднял чарку и протянул собутыльнику:

— Ну, поехали!..

— Ага… — кивнул Ивасэ.

Рука так тряслась, что чарка перед носом у Ивасэ ходила ходуном. Ивасэ как ни чем не бывало потянулся за чаркой и охотно принял очередную порцию. При этом рука Кураноскэ так и осталась лежать у него на плече.