Ронины из Ако, или Повесть о сорока семи верных вассалах (Ako Roshi)

— Э–эт–то все завтра… Что вы тут сейчас мне ни скажете, я все равно не упомню, кто есть кто. Мне, право, неловко, что в таком виде вас встречаю… Слышь, хозяин! Эй, есть там кто–нибудь?! Я извиняюсь, конечно… Когда пьешь беспробудно семь дней и семь ночей подряд… Ха–ха–ха–ха–ха.

И впрямь, Кураноскэ, видно, был уже на пределе. Прислужники заведения, которые давно уже с неодобрением и досадой безмолвно наблюдали за своим запойным клиентом, рысью примчались на зов помочь ему подняться на ноги. Бедняга, как видно, был совсем готов и, пока его не подхватили с двух сторон под мышки, даже головы был не в силах поднять. Когда Кураноскэ наконец удалось оторвать от циновки и приподнять, руки и плечи у него обмякли, будто в них вовсе не было костей, и он бессильно повис, навалившись на прислужников. С шумом и гамом его поволокли по коридору, ухватив за руки и за ноги.

Ивасэ и Аидзава, позабыв зачем пришли, с невольной гримасой отвращения наблюдали эту сцену. Слушая, как затихает в конце коридора поднятый прислужниками гвалт, они озадаченно посмотрели друг на друга.

— Черт его разберет! — буркнул Ивасэ, и на лице его при этом отразилась крайняя степень недоумения.

На следующий день, когда время уже близилось к полудню, под самым висячим помостом храма Киёмидзу, чья пятиярусная пагода четко вырисовывалась на фоне чуть тронутого красками осени неба, Аидзава и Ивасэ вместе с юнцом–вакасю по имени Кюбэй из того самого чайного домика, которого они прихватили с собой из веселого квартала Симабара, сидели в корчме на рогожных подстилках и неторопливо потягивали из чарок сакэ.

— И что же, он так всегда вусмерть напивается? — осведомился Аидзава, имея в виду, конечно, Кураноскэ.

— Так точно, сударь. Пьет все без разбору, а потом, бывает, такое несет, что ужас…

— М–м… да, любопытно… — пожал плечами Аидзава.

— Бывает, такое загнет иногда — умора да и только! — продолжал со смехом Кюбэй. — Ежели уж пить, говорит, то именно как я, чтобы, значит, в стельку, а так–то все одно притворство. Когда, говорит, пьешь, то все тяготы нашего бренного мира, значит, забываешь и ничего на свете не боишься. Вот оно где, говорит, райское блаженство! Так и вещает все время. А ежели к нему заглянуть, когда он пьет, то и впрямь видно, что блаженствует человек…

Аидзава и Ивасэ молча слушали разглагольствования развратного юнца, не зная, что и думать.

Из рощицы доносился плеск воды — это падали с высоты струи священного ключа Отова. На каменных ступенях нежилась в солнечных лучах стая голубей. Шумные толпы паломников, кишевшие здесь в погожие летние дни, уже схлынули, а до появления осенней смены пилигримов оставалось еще некоторое время. Вверху на помосте виднелась чья–то одинокая фигура, а внизу было на удивление безлюдно и тихо.

Однако оба приятеля помалкивали вовсе не оттого, что благостный пейзаж навел их с похмелья на лирические раздумья. От этого малого, выросшего при доме терпимости, порочного и хитрого, они надеялись услышать что–нибудь существенное, что бы подтвердило их подозрения, но увы, откровения юнца их надежд не оправдали. Друзья были разочарованы и несколько обозлены.

— Ты пей, пей еще, не стесняйся! — приговаривал Ивасэ, подливая в чарки сакэ. — Нет, но до чего же забавный тип! Я как вчера с ним повстречался впервые, так, можно сказать, прямо влюбился. Слыханное ли дело, чтобы командор самурайского клана вдруг превратился в такого гуляку и забулдыгу! Да, личность, можно сказать, незаурядная… При том, что повсюду только и толкуют, будто он замышляет мстить за своего господина… Тогда выходит, что он эти два пути разделил окончательно: путь вассальной верности и долга чести отделил от своего пути загула и кутежа… Человек заурядный на такое уж точно не способен. Ты со мной согласен?

— Согласен. Во всяком случае, я–то мог бы выбрать только что–нибудь одно. Для такого «искусства владения двумя мечами» нужна особая закваска.

— Ну и что бы ты выбрал, если бы тебе надо было честь соблюсти?

— Я бы жил только одной мыслью: как отомстить врагу.

— Ха, ну да, так бы и следовало. Опять же, так оно легче всего получается. А вот чтобы и врага достать, и все удовольствия испробовать без остатка — это дело нелегкое. Посмотрел я на его милость Оиси вчера вечером и вижу, что, хоть он и в беспробудном запое, а духом крепок. Для такого человека никакой запой не помеха: если надо, он в решительный момент всегда остановится, возьмет себя в руки. Нет, я знаю, что у него на уме. Он хоть и кажется вусмерть пьяным, а сердцем–то трезвехонек!

— Ну, мне так не кажется. Если бы он вчера вечером догадался, что мы лазутчики и явились сюда разведать обстановку, он бы должен был на нас броситься с мечом, постараться заколоть на месте. Едва ли он был бы так беспечен, если бы на уме у него была месть.

— Нет, ты не прав! Когда придет время, он вмиг очнется и станет снова самим собой. Разве не так? Или ты считаешь, что я неверно понял его истинную сущность?

— Хе–хе, — с озадаченной физиономией протянул юнец, — а ведь и верно, так оно и есть! Он сам однажды точно так и сказал. Тут один ронин к нам приходил, тоже, значит, развлекался и все хотел с его милостью Оиси встретиться. Вот когда они наконец встретились, его милость так ему и сказал.

— Ого! — сразу встрепенулись Аидзава с Ивасэ.

В этот момент, сойдя по каменной лестнице с помоста, в корчму зашел внушительного вида самурай и опустился на сиденье из рогожи. Для обоих приятелей появление незнакомца было крайне нежелательным обстоятельством. Если бы они к тому же знали, с кем имеют дело, то, вероятно, и вовсе пришли бы в полное смятение, поскольку самурай был не кто иной, как изменивший до неузнаваемости внешность загадочный Нищий — тот самый, что накануне передачи замка беспощадно расправился с пробравшимися в Ако шпионами Уэсуги.

Хотя личность самурая была им незнакома, Ивасэ слегка кивнул на пришельца, приподняв подбородок и призывая к осторожности.

— Ну что ж, — промолвил он. — Сколько там времени–то? Нам уж пора, пожалуй, восвояси. Путь, поди, не близкий. Пойдем, что ли! Эй, хозяюшка, подай–ка счет!

Кюбэй, которого прервали на самом интересном месте, не мог взять в толк, что происходит, и только озадаченно таращил глаза на Ивасэ и Аидзаву. Самурай тем временем встал и придвинул к себе с дальнего края стола поднос с курительным прибором, наблюдая краем глаза за соседями.

В тот же вечер наемный паланкин, покинув пределы квартала развлечений Гион, достиг окраины Киото и углубился в залитую лунным светом безлюдную аллею. Некий самурай, который давно уже следовал за носильщиками по пятам, как тень, оглянувшись по сторонам и убедившись, что прохожих на дороге не видно, резко ускорил шаг и вскоре нагнал паланкин.

— Эй! — его резкий окрик прозвучал как команда остановиться.

Носильщики удивленно оглянулись и увидели дюжего самурая в глухом клобуке, закрывавшем голову и лицо. Лезвие обнаженного меча зловеще сверкнуло у них перед глазами. Швырнув на землю паланкин, носильщики не раздумывая опрометью бросились наутек.

— Ой–ой–ой! — донеслись всхлипывания из паланкина, в котором оказался собственной персоной юнец Кюбэй, приписанный к дому терпимости Масуя.

С утра Ивасэ и Аидзава увлекли его с собой, и вот теперь, заглянув по дороге от храма Киёмидзу в Гион, он возвращался к себе в заведение.

— Вы что творите! — завопил Кюбэй, должно быть, обращаясь к носильщикам, — В кои веки довелось приятно провести время, так нет, надо все испортить! Я же головой… Ох!!

Осекшись на полуслове, несчастный с ужасом воззрился на сверкающий клинок, который вплотную приблизился к занавескам паланкина. Переведя глаза чуть выше, он увидел перед собой могучую фигуру владельца клинка.

— А–а–а–а! — не своим голосом взвыл Кюбэй.

— Тихо ты! — осадил его незнакомец. — Жизни тебя решать я не собираюсь и деньги твои мне тоже не нужны. Разговор к тебе есть. Ну–ка выходи!

— Ох, нет! На помощь! На помощь!.. Вы, сударь, обознались! Меня звать Кюбэй, я из заведения Масуя…