Маршал Конев

Отправив письмо, Наташа не успокоилась. Несколько раз пыталась позвонить в город, где жила Галя, связаться с секретарём райкома комсомола. Вскоре она всё же добилась своего, разговаривала с ним и не отстала, пока тот не пообещал разыскать Галю, сообщить ей адрес школьного товарища, как Наташа сочла удобным представить перед молодёжным вожаком Колю Паршина.

Конечно, в душе Наташа понимала, что разыскивает свою соперницу, но была твердо уверена в непреложности убеждения: всё, что дорого для Николая, дорого и для неё, лишь бы он был счастлив. Любовь её только просыпалась, она была простой и бескорыстной. Но Наташа следовала в жизни мудрой родительской заповеди: «Благородное дело любовью освещается, ум истиной просвещается, а сердце вниманьем согревается».

Загруженная работой и увлечённая розысками, Наташа не забыла и о том, чтобы подать заявление командованию госпиталя с просьбой отпустить её на фронт. Это заявление было встречено, как и следовало ожидать, с явным неодобрением. Наташу старались переубедить на всех уровнях — от секретаря комсомольской организации до начальника госпиталя. Она же стояла на своём. Причём каждый раз переходила, разговаривая в той или иной инстанции, в наступление.

— У вас есть семья? — тихо, спокойно, глядя собеседнику прямо в глаза, спросила она начальника госпиталя, когда он пытался убедить её переменить решение. — Жена? Дети? Есть?

— Да, конечно, — отвечал начальник, совершенно не понимая, к чему такие вопросы.

— Отец? Мать?

— Да, есть. Живут в деревне под Красноярском.

— Вот-вот, — говорила Наташа. — А у меня всё — и отец, и мать, и брат убиты немцами. Все! Должны вы это понять?

Наконец-то Наташа попала туда, куда просилась: на 1-й Украинский фронт. В штабе дивизии усатый капитан долго уговаривал её остаться при медсанбате. Он даже вышел из-за стола, подошёл к ней, осторожно положил на плечо руку и внимательно посмотрел в светлые, с голубинкой глаза, явно любуясь юной медсестрой. Наташа вдруг почувствовала, как вторая рука легла на талию и постепенно стала спускаться вниз. Она знала, что в таких случаях лучше всего резко отстраниться и поставить собеседника на место. Но тут же подумала, что от этого капитана зависит, куда её направят, и лишь легонько отстранила руки, проговорив:

— Нет, нет, только в роту, только туда, где идёт бой! Иначе я не успокоюсь.

И снова рассказала, на этот раз настырному капитану, который был ей совсем не симпатичен, про то, что на фронте погибли все её родные — отец, мать и старший брат.

Пристыженный кадровик посуровел, махнул рукой, вернулся за свой стол и выписал ей предписание — санинструктором в стрелковую роту.

4

Лейтенант Паршин напрасно радовался, что получил направление на любимый фронт. Попал он действительно к Коневу, но только совсем на другой — на 1-й, а не на 2-й Украинский, а значит, в другой полк и, естественно, в совершенно другую артиллерийскую батарею. На старом месте все были ему знакомы. Здесь же люди новые для него: надо было привыкать к их характерам, их особенностям, их требованиям.

Командир батареи старший лейтенант Селезнёв встретил его сдержанно. Он ждал возвращения в строй после ранения младшего лейтенанта Волчка, но тот сообщил из госпиталя, что его списали «по чистой» и он уезжает в Днепропетровск, откуда был призван, на свою родную шахту. Селезнёв настороженно смотрел на Паршина, выговаривая:

— Не знаю, не знаю, сумеете ли вы заменить Волчка. Виртуоз он был в своём деле — что на показных занятиях, что в бою. С первого снаряда, бывало, поражал цель. И редко танк уходил от него без отметины.

Селезнёв не случайно заговорил о боевом мастерстве предшественника Паршина: завтра в полку были назначены учебные стрельбы. Они проводились во всех соединениях по приказу командующего фронтом. Конев требовал от командиров всех степеней, чтобы временная передышка в боевых действиях максимально использовалась для освоения опыта минувших боев и достижения точности стрельбы из всех видов оружия.

Ещё раз критически оглядев лейтенанта, Селезнёв пригласил его к столу.

— Проголодались, наверное? — сказал он, пытаясь настроиться на дружелюбный лад. — Путь, по себе знаю, нелёгкий; Так что давайте как следует подкрепимся...

Паршин снял плащ-накидку, которой прикрывался от нещадно хлеставшего всю дорогу дождя, и Селезнёв увидел на правой стороне гимнастёрки орден Славы, Он сразу подобрел и спросил:

— За что же это вы получили?

— Да всё за танки, товарищ старший лейтенант, — сдержанно ответил Паршин, присаживаясь к уставленному снедью столу. — Начал с Курской дуги. Тогда ещё старшим сержантом был. Наводчиком на «сорокопятке». Жарко пришлось, но шесть танков осталось на боевом счету нашего расчёта. После ранения удалось вернуться в свою батарею.

— Это не всем так везёт, — заметил Селезнёв. — Волчок, например, к нам не вернулся. А какой артиллерист был! Фокусник! — опять вспомнил он своего взводного.

— Ну что ж вспоминать Волчка? — заметил замполит Клюев. — Каждому, говорят, своё. Главное — жив остался. И то хорошо. Надо думать о сегодняшнем дне.

— И то верно, — согласился Селезнёв. — Тогда давайте знакомиться. Замполит лейтенант Клюев Иван Степанович. По имени и отчеству тёзка нашего командующего фронтом. А вообще-то, хороший товарищ. Как у нас принято говорить, душа батареи. Словом — комиссар.

— Не перехвали, Пантелей Иннокентьевич, — остановил его Клюев.

— Ничего. Можно и авансом. Потом рассчитаешься. Меня, значит, слышали, Пантелеем Иннокентьевичем кличут. Несколько старомодно, но тут уж всё зависело от родителей. А они у меня сибиряки — народ старых и крепких устоев. А вы, как передали из штаба полка, Николаем Борисовичем будете. Рады принять в свою фронтовую семью. — Ему и в самом деле понравился скромный, молчаливый, но, видать по всему, знающий и смелый офицер.

Повар принёс пахнущий свежей капустой и свёклой украинский борщ. Пододвигая к себе поближе тарелку, замполит поинтересовался:

— А третий орден где получили? — На Днепре.

— Понятно. Значит, прошли всю военную науку.

— Потом курсы младших лейтенантов, — продолжал рассказывать о себе Паршин, — и вот уже около года командую взводом. Под Корсунь-Шевченковским опять зацепило, но врачи, спасибо им, помогли выкарабкаться. А маршал Конев представил десятидневный отпуск.

Селезнёв положил ложку на край тарелки: глубоко задумался.

— Со взводом познакомитесь, что называется, на ходу: завтра выезжает на полигон. Есть тут у нас подходящее местечко. Будем проверять и боевую выучку, и тактическую, и, главное, меткость стрельбы. Основное внимание — освоению опыта боев. Чтоб с меньшими потерями добиваться большего. Победы добиваться, а самим быть живыми: нам ведь ещё до Берлина шагать.

— Понятно, — кивнул Паршин.

Первым во взводе встретил его командир расчёта старший сержант Семён Васильевич Шалов, исполнявший обязанности комвзвода. Ещё на полпути в родной для него теперь новый коллектив лейтенант внимательно всматривался, где же стоят пушки. Шёл и лесом, и через кустарник, но нигде не увидел никаких признаков размещения батареи. Поэтому он прежде всего обратился с вопросом к старшему сержанту:

— Вы что, все пушки в боях потеряли и ждёте новых?

— Были, конечно, потери, — ответил спокойно Шалов. — В бою без этого не бывает. Одно орудие, значит, пришлось совсем оставить. Другие, повреждённые, наши мастера-кудесники подремонтировали, и они снова готовы к бою.

— Где же они?

— А вы вглядитесь получше, товарищ лейтенант. Старший сержант подошёл к кусту и чуть раздвинул ветки — показалось жерло орудия.

— Ловко! — удивился лейтенант. — И все так замаскированы?

— Именно так. В укрытиях. И ветками да маскировочными сетями прикрыты. У нас на этот счёт строго. Сам командир батареи следит. Иногда начальство из дивизии наезжает. А недавно сам командующий фронтом маршал Конев интересовался и наказ давал, чтоб маскировка была без всяких там фокусов, надлежащая.