Перед лицом Родины

Долго ехали молча. Потом Понятовский нарушил молчание.

— Константин Васильевич, — сказал он. — Я, кажется, вам уже говорил о том, что неплохо разбираюсь в живописи? Я, конечно, дилетант, но понимаю кое-что в ней. Вначале я, попав в Париж и очень нуждаясь, начал писать пейзажи. «Чеканил» я их быстро, в неделю пару. Набралось их у меня десятка полтора, но покупать ничто не хотел. Я их раздарил друзьям, а некоторые до сих пор сохранились. Что же делать дальше. И вот неожиданно у меня возникла блестящая мысль… Я стал приезжать на эту вот художественную толкучку, на Монмартр… Стал присматриваться к художникам, к их работе. Богема! Глаз у меня, надо сказать, наметанный, я сразу вижу, что талантливо, а что нет. И вот среди этих молодых художников, я увидел некоторых поистине талантливых мастеров. Каждая картина, каждый даже маленький этюд, вышедшие из-под их кисти, — изумительный шедевр. И, что обидно, эти шедевры они продавали за гроши. Они, конечно, не виноваты в этом, разве они понимали, что они создавали и что продавали?.. Нет, конечно. Допустим, Рафаэль или Микеланджело вдруг бы знали, что они творят гениальное, которое останется в веках, что из этого бы получилось?.. Да они сразу бы зазнались… Так и эти монмартрские художники. Ни один из них не ведает, что он творит — дерьмо или шедевр. Только мы, знатоки, специалисты, можем определить, талантливо то и другое произведение или нет.

— Ну, положим, — буркнул Ермаков, — основной оценщик произведения искусства или литературы — это народ.

— Чепуха! Народ — осел… — сказал Понятовский, — ему нравится, вон например, порнография. Так что это, по-вашему, искусство?

Понятовский закурил сигарету, потом продолжил:

— Однажды на Монмартре я заметил маленького щупленького художника. Не буду называть его имя, оно сейчас стало очень известным в Париже… Когда я увидел его работу, просто остолбенел от восхищения. Бриллиантовые, именно бриллиантовые, а не золотые, руки этого человека творили чудеса. Он не писал, а, как волшебник, создавал из ничего изумительные картины. А я готов был припасть к его выпачканным в краске рукам и расцеловать каждый его палец… Я был растроган, слезы лились из моих глаз, когда я смотрел на этого плюгавенького гения…

Понятовский некоторое время молчал, как бы снова испытывая эти чувства.

— Ну, и что же вы сделали с этим художником? — прервал молчание шофер.

— Я ему помог, — сказал Понятовский. — Этот человек совсем не понимал, что он создавал, что он велик. Я немедленно приобрел все эти картины, а то они попали бы в руки невежественных людей и пропали бы…

— Картины покупали, конечно, по дешевке? — не без иронии спросил шофер.

— Несомненно, я платил не так много. Если бы я ему дал повод думать, что он талантлив, он мог бы возомнить о себе черт знает что. Я скупил его картины, устроил из них выставку, предварительно через агентов разрекламировал ее. Выставка имела большой успех. Художник получил имя, он теперь богат и знаменит. Я же все картины его с выставки с большой выгодой распродал, положил в карман хороший куш. Оба мы — и я и художник остались очень довольны друг другом. Я ему дал имя, а он мне — возможность хорошо заработать… Мы квиты…

— И много таких случаев было? — поинтересовался Константин.

— Нет. Не так много. Случая три-четыре. К сожалению, у меня оказались соперники в этом доме. Они отбивают хлеб, скупают за бесценок полотна талантливых художников, и, как только эти художники входят в моду, приобретают известность, дельцы устраивают выставки их картин, по баснословным ценам распродают их, наживая целые состояния.

— А этот… как его, юноша-то, — спросил Ермаков, — Жермен, по-моему, тоже талантлив?.. Я видел, он писал вечерний Париж с Монмартрского холма. Чудесно!..

— Да, он гений! — восторженно воскликнул Понятовский. — Из него будет толк. Имя его будет греметь не только в Париже, но и по всей Европе. Я покупаю его полотна. Думаю, вы не будете мне конкурентом? — засмеялся он.

— И тоже наживаетесь на этом Жермене? — спросил шофер.

— Думаю подработать, — признался Понятовский. — Картин двадцать уже купил у него… Еще столько же подкуплю, а потом буду объявлять его гением… Ха-ха! — цинично рассмеялся он. — Я создам Жермену имя и себя в обиде не оставлю… И, между прочим, Жермен об этом все отлично знает, и он сознательно на это идет. Он же понимает, что другим путем он имя себе не получит.

Начался район Берси. Шофер подвез своих пассажиров к небольшому кирпичному дому.

— Кажется, я не ошибся? — спросил он.

— Нет, Борис, спасибо. Вы не зайдете выпить рюмку коньяку?

— Мерси, — отозвался шофер, — я еще ничего не заработал. Поеду.

— Ну, как хотите. — Понятовский расплатился за такси и повел Константина в свою маленькую, из трех комнат, квартиру, стены которой были увешаны картинами.

— Люся! — крикнул он, входя в столовую. — Графиня! Княгиня! Ваше сиятельство!

— Что ты кричишь, Серж? — выходя из спальни, спросила несколько располневшая, но довольно красивая брюнетка лет тридцати пяти.

— Узнаешь, Люся? — указал Понятовский на Ермакова.

— Ах, бог мой! — удивленно всплеснула руками брюнетка. — Сам генерал Ермаков пожаловал к нам! Вы немного постарели… А как я выгляжу, Константин Васильевич? — тотчас же кокетливо спросила она.

— Должен вас порадовать, — сказал тот, — вы выглядите очень хорошо. Такая же красивая и цветущая…

— Слава богу! — облегченно вздохнула хозяйка. — Я думала, вы скажете, что я ужасно постарела. Садитесь, господа. Вы, конечно, сейчас пообедаете? Сюзанна, — позвала горничную Люся, — подавайте обед.

Молодая хорошенькая горничная быстро накрыла скатертью стол, расставила посуду. Когда все уселись за столом, хозяйка защебетала:

— Веруська-то наша какую изумительную карьеру сделала. Удивительно. Ее американец умер и оставил наследницей своей. Богачка!.. Швыряется деньгами. У нее своя яхта, автомобили, бриллианты. Камеристкой у Верочки княжна с чуть ли не тысячелетней родословной. Сейчас Верочка на Капри. Приглашает меня к себе. Они ко мне хорошо относятся. Ведь я графиня Сфорца ди Колонна княгиня Понятовская.

— Люсенька, не хвались, — захохотал Понятовский. — Это кто тебя не знает, тому втирай очки, а Константину Васильевичу отлично известно, что ты простая казачка семикаракорская. Муж у тебя был офицер казачий.

— Ну, хорошо, — обиделась Люся. — Но ты-то ведь мой теперешний муж? А ты — граф и князь…

— Подмокший. Сейчас я не граф и не князь, а делец. Вот подожди, подработаю деньжонок, тогда, может быть, и блесну своими титулами…

— Обязательно поеду на Капри, — мечтательно говорила Люся. — Ах! — хлопнула она себя по лбу ладонью. — Вот идея! Константин Васильевич, поедемте со мной. Вот будет сюрприз! Я ей напишу…

— Пока не надо, — отказался Константин. — А дальше видно будет.

VIII

Живя в Москве и учась в академии, Прохор Ермаков часто встречался с Надей и ее мужем профессором Аристархом Федоровичем Мушкетовым.

Ему нравился выбор сестры. Лучшего мужа он ей и не мог желать.

Аристарху Федоровичу было сорок три года, а он достиг уже многого: профессор, декан факультета. Неутомимый общественник, уважаемый и авторитетный человек, Мушкетов был избран депутатом Московского городского Совета.

Сын казака Тишанской станицы на Хопре, учителя начальной школы, он в семилетнем возрасте остался сиротой — умер отец. Мать, малограмотная, больная женщина, сразу же после его смерти впала в нищету. Маленькому Аристарху пришлось работать батрачонком у богатых кулаков. С большим трудом удалось ему закончить двухклассное училище. Он был прилежный грамотный мальчуган, при содействии деда — помощника станичного атамана ему предоставлялась возможность устроиться переписчиком в правление атамана, но это его не привлекало: хотелось учиться.

С помощью учителей, друзей отца, мальчик подготовился и блестяще выдержал экзамены в Усть-Медведицкую учительскую семинарию. Его приняли учиться на казенный счет.