Скопин-Шуйский

Патер велел Стасу подать вина, разбавил лекарство и при помощи Стаса, который держал голову князя, влил ему в рот питье. Князь поперхнулся, закашлялся, но проглотил лекарство. Через минуту он открыл уже глаза.

— Голова трещит, — произнес он с гримасой.

— Ничего, Владек, завтра ты будешь совсем здоров, — ласково ответил иезуит. — А ты, Стас, — продолжал он, — каждый час давай пану это лекарство. Понял? Вот столько, — добавил он, показывая чарку.

Стас наклонил голову.

— Постарайся уснуть, Владек, — произнес патер, накидывая на себя плащ. — Завтра я увижу тебя, и мы поговорим обо всем. Спи, сын мой, — и, благословив князя, патер вышел из комнат.

На темном дворе, у лестницы патера ждал Фидлер.

— Ну что? — спросил патер.

— Я нашел, — ответил Фидлер. — Недалеко от дворца стоит дом князя Ряполовского, что казнен Иоанном III, дом строил Марк, на том месте малая караулка, теперь пустая, оттуда есть ход до царских подвалов.

— Ты уверен? — спросил патер после некоторого молчания.

Фидлер хрипло рассмеялся.

— До вашего сюда прихода, — ответил он, — я побывал в царских погребах и принес оттуда не одну бутылку польского вина.

Патер задумался.

— А как оттуда пройти к царице? — спросил он.

— Лестница есть в покои царицы, — промолвил Фидлер. — Царь Димитрий знал этот ход Ряполовского и соединил его с покоями, но сам не успел спастись, и неизвестно почему не удалось бежать через него царице.

— Хорошо, идем, — решительно проговорил патер.

— Сейчас? — с некоторой тревогой спросил Фидлер.

— Сию минуту, — ответил патер. — Иди, — повелительно добавил он, вынимая из кармана потайной фонарь.

Фидлер весь съежился и мелкими дрожащими шагами пошел впереди.

Фидлер не смел ослушаться патера. Он был в его руках. Казалось, он родился предателем и шпионом. Никто лучше и ловчее его не мог бы проникнуть и в дом мелкого обывателя и в царский дворец, все выглядеть, все подслушать, отделить важное от ненужного и дать самые точные сведения. Он был трус, но его чисто звериная хитрость помогала ему избегать опасности. Его оружием был яд. И даже отец Свежинский, знакомый с этой страшной наукой, преклонялся перед знаниями Фидлера.

Фидлер был необычайно скуп и жаден. Угрызения совести никогда не мучили его, если дело хорошо оплачивалось. Он был бы неуязвим, если бы не имел слабости, граничащей с безумием. Эта слабость была его дочь. Все, что оставалось человеческого в его сердце, способное любить, все было отдано дочери, едва расцветающей (ей было пятнадцать лет) красавице Фанни. Она была его счастьем, жизнью, страстью сильнее любостяжания. Она считала своего отца благодетелем человечества, нисколько не подозревая его истинной деятельности. Порывистая и страстная, она, быть может, не пережила бы, узнав о позорной жизни отца.

Это хорошо знал Свежинский, и более, чем страхом смерти или золотом, он сделал Фидлера рабом ордена угрозой все сказать его дочери и отнять ее у него.

Потайной фонарь слабо освещал дорогу. Фидлер шел спотыкаясь, с тревогой глядя направо и налево в темное пространство теплой летней ночи.

И действительно, было чего бояться. На улицах было не безопасно. На них бродили разбойничьи шайки, совершали нападения на мирные дома, резали и грабили прохожих. Как иностранец, Фидлер должен был опасаться вдвойне.

Патер шел ровным шагом. Как будто он вышел днем на прогулку по главной улице своей родной Варшавы. У некоторых домов патер останавливался, вынимал из кармана какую-то бумагу и быстрым ловким движением прилеплял ее мягким воском к воротам.

Патер был очень удивлен, когда, подойдя к новому двору, так строго охраняемому, не увидел около него обычного караула. Ни одного огонька не светилось в его окнах, разбитых, раскрытых, мрачных, как глазницы черепа. Патер вспомнил недавнее веселье, блеск и жизнь этого печального дворца, и странная дрожь проникла в его сердце.

— Покажи ход, — тихо произнес он.

Фидлер медленно вошел в уцелевшую здесь караулку, патер следовал за ним.

При их входе послышалось злобное рычанье. Фидлер в ужасе остановился. Патер поднял фонарь, и они увидели прижавшуюся в углу большую собаку. Она злобно и трусливо оскаливала зубы и глухо рычала. Очевидно, эта бродячая собака забрела сюда на ночлег. Патер не обратил на нее никакого внимания.

Фидлер подошел к стене, стал на колени и начал кинжалом отделять одну плиту, по-видимому нащупывая пружину, через несколько минут плита и часть угла стены повернулись, обнаруживая темное отверстие вроде трубы, где можно было ползти, лежа на животе; патер не колебался ни одного мгновения. Он лег и пополз в грязное темное отверстие. Он чуть не задыхался от спертого, гнилого воздуха. Ползти было очень трудно. Острые камни рвали колени и локти. Патеру казалось, что он сейчас лишится чувств. За ним полз Фидлер.

— Конец, — произнес Фидлер, — толкайте сильней.

Труба кончилась, и патер почувствовал, что дальше нет хода, он сильно уперся руками, и круглая заслонка заскрипела на своих ржавых петлях… Через несколько мгновений патер и Фидлер стояли в просторных царских погребах. Фидлер с грустью огляделся кругом. Бутылки с вином были перебиты, разбиты были и бочки, так что ему приходилось стоять по щиколотку в вине.

Было очевидно, что здесь произошел новый погром.

Фидлер отсчитал от трубы десять шагов и на высоте двух аршин всунул между бревен (стены погреба были бревенчатые) кинжал. Три бревна отошли как дверь, показалась узкая деревянная лестница без перил.

Фидлер пошел впереди.

Покои царицы представляли полную картину разрушения. Мебель была сломана, занавески и обивка стен частью сорваны и, очевидно, унесены, частью висели жалкими лохмотьями… Пух из перин и подушек как снегом покрывал пол. Как раскрытые гробы, беспорядочно валялись пустые сундуки.

— Что же случилось?

Патер, держа в руке фонарь, смело пошел через опустелые дворцовые покои к главному выходу. Они беспрепятственно вышли из дворца.

— Ты больше не нужен мне, — сказал патер, обращаясь к Фидлеру.

Фидлеру стало жутко при мысли возвращаться домой одному.

— Если отец позволит, — заикаясь произнес он. — я провожу его.

Патер ничего не ответил, только пожал плечами. Фидлер счел это согласием и, крепче укутавшись в плащ, глубже надвинув на глаза шляпу, шел за Свежинским своим беззвучным, кошачьим шагом.

— Ты, пожалуй, знаешь город лучше меня? — прервал молчание отец Свежинский.

Фидлер торопливо ответил:

— Весь город я знаю как свою слободу.

— Хорошо, веди меня к дому воеводы, отца царицы.

Фидлер закивал головой.

— Знаю, знаю, он живет в доме бывшего посла Афанасия Власьева. Знаю, Власьева сослали. Сюда, отец, — добавил он, направляясь в узкий, темный переулок, — здесь ближе…

Едва они вышли в переулок, как увидели направляющихся к ним навстречу двух всадников, один из них ехал впереди на белоснежном коне, другой на темной лошади следовал сзади.

Патер, а за ним и Фидлер невольно остановились.

— Кто вы? — громко крикнул первый всадник, и что-то знакомое послышалось в его голосе Свежинскому.

— Мирные жители, — ответил он по-русски, но с заметным польским выговором.

Фидлер молчал, стараясь спрятаться за спину иезуита.

— А! — спокойно произнес всадник по-польски. — Вы поляк, но вам нечего бояться меня, — несколько высокомерно и насмешливо закончил он.

И не столько по голосу, сколько по тону, патер сразу вспомнил и угадал этого всадника. Он узнал в нем молодого племянника нового царя, юного Скопина, на которого патер в свое время имел виды, зная его влияние на окружающих, на самого царя и отдавая должное его обращению, разговору и развитию, что резко отделяло Скопина от остальных бояр.

Патер мгновенно сообразил, что скрываться дольше нечего и смело ответил:

— Вы правы, князь, я поляк, и, быть может, вы окажете мне милость вспомнить меня.

Скопин слез с лошади и передал ее своему спутнику, потом медленно подошел к иезуиту и, пристально взглянув на него, произнес: