Скопин-Шуйский

Ф. Е. Зарин

Скопин-Шуйский

Часть первая

I

Благоухание майской ночи веяло в раскрытые окна кремлевского нового дворца, колебля красные огни тысячи свечей, дробивших свой блеск в золоте и хрустале люстр, в золоте и самоцветных камнях на одеждах гостей царя Димитрия Иоанновича.

Уже восьмой день праздновал царь свою свадьбу с Мариной Юрьевной.

Далеко из окон разносились звуки музыки и восторженные крики поляков:

— Да здравствует царь Димитрий! Да здравствует Марина!

Эти шум и крики тревожили тишину широкого царского сада, испуганные соловьи забились в самую глушь его и смолкли.

Во дворцовых палатах, убранных с невиданною до того времени на Руси роскошью, с видом победителей ходили поляки в своих нарядных и живописных доломанах и робко, чувствуя себя как бы на чужбине, жались к стенкам русские.

В огромной столовой палате, обитой голубой персидской тканью, не умолкая гремел оркестр пана Яна Мнишека, старосты Саноцкого, брата царицы. Пан староста привез с собою свой оркестр, состоявший из сорока человек, из Польши. Русские хмурились, слушая его, а царь был в восторге и каждый день с самой свадьбы жаловал музыкантам по две тысячи золотых. В соседней комнате, в тронном зале, происходили танцы. Посреди залы, у стены, на возвышении, покрытом золотою парчою, стояли под малиновым балдахином, устроенным из четырех крестообразных щитов, два трона — один побольше, другой поменьше.

Изысканная блестящая польская одежда, величественные тяжелые кафтаны некоторых бояр, не желавших следовать чужеземной моде, веселые, улыбающиеся лица юных полек и суровые, недоумевающие лица русских боярынь и боярышен, непривычных к шумным празднествам, представляли странный и живописный контраст.

Общую картину дополняли царские алебардщики, стоявшие у всех дверей по двое, вооруженные бердышами с золотым царским гербом, с древками, обвитыми малиновым бархатом, на алебардщиках были малиновые и фиолетовые бархатные плащи и соответственного цвета кафтаны.

Русские женщины не принимали участия в танцах, они сидели вдоль стен на обитых бархатом скамьях и изредка перешептывались.

Среди них особенное внимание обращали на себя две молодые боярышни, на них то и дело польские рыцари бросали пламенные взоры, но никто не решался к ним подойти, не зная, как и с чего начать разговор. Это были княжна Буйносова-Ростовская и боярышня Головина Анастасия Васильевна.

Княжна Буйносова-Ростовская, невеста князя Василия Шуйского, с печальным лицом, с большими темно-голубыми глазами, казалось, вся погрузилась в какую-то невеселую думу, это не могло никого удивить. Нельзя было предполагать, чтобы семнадцатилетняя красавица радостно и охотно шла за этого толстого, низенького, с маленькими слезящимися глазками человека, почти старика, который невдалеке от нее тихо беседовал с женой своего брата, князя Димитрия, Екатериной Григорьевной, дочерью страшного Малюты Скуратова. Лицо Головиной, напротив, имело смелое, решительное выражение. В ее черных глазах светилась презрительная усмешка при взгляде на польских щеголей. Казалось, она одна не чувствовала себя смущенной. Она, очевидно, кого-то ожидала, беспрестанно бросая взгляд на входные двери. Она была невестой юного князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского. Были тут и княгиня и княжны Мстиславские и Шаховские, и боярышни Стрешневы и Татищевы.

С любопытством и как бы с некоторым страхом смотрели они на несущиеся мимо них со смехом, топотом и звоном шпор в бешеной мазурке пары рыцарей и пани.

Все эти пары, несясь куда-то вперед словно в неудержимом порыве, вдруг почти останавливались у ступеней трона и тихо-тихо, склоняясь чуть не до земли, проходили мимо человека, стоявшего рядом с невысокой, но стройной белокурой красавицей.

Это был царь Димитрий Иоаннович и жена его, царица Марина Юрьевна.

В то время как прелестное лицо Марины сияло детской радостью и казалось, что она с удовольствием сбросила бы с себя всю важность царицы и как девочка бросилась бы с этот вихрь танцев, лицо царя выражало глубокую печаль и задумчивость; по-видимому, он, не отдавая даже себе отчета, кто ему кланяется, привычным движением наклонял голову.

Несмотря на невысокий рост, в его фигуре было какое-то прирожденное достоинство. Круглое лицо его, обрамленное темно-каштановыми рыжеватыми кудрями, коротко подстриженными, было некрасиво, хотя никто не отказал бы ему в выразительности, а нижняя выдающаяся губа придавала этому лицу презрительно брезгливое выражение.

Но что было замечательно в этом, во всяком случае незаурядном лице, так это глаза, непропорционально большие, глубокие, темно-голубые глаза, темневшие и светлевшие под влиянием тайных мыслей, загадочные, как сама судьба этого человека, порой мрачные, порой бесконечно добрые, но всегда полные затаенной печали.

Сзади царя стояли ближайшие к нему люди, среди них не было ни одного поляка: князь Федор Иванович Мстиславский, занимавший первое место в совете царя, князь Григорий Петрович Шаховской, хранитель царской печати, любимый друг государя Петр Федорович Басманов, задумчивый и сосредоточенный, князь Димитрий Иванович

Шуйский, Нагой, молодые окольничьи, Ощера и князь Ростовский.

Мстиславский, старик гордого и величавого вида, с нескрываемым презреньем смотрел на самоуверенных польских панов и изредка обращался к князю Шаховскому, почтительно слушавшему его.

На лице Шуйского, угрюмом и злом, с низким лбом и маленькими глазками, было выражение явной тревоги и растерянности. Он нервно переминался на месте, почти не отводя глаз от угла залы, где его брат Василий разговаривал с его женой. Его беспокойство, по-видимому, достигло своего предела, когда в зале появился ливонец Кнутсен, капитан второй сотни царских алебардщиков, известный своей преданностью царю. Димитрий Шуйский, казалось, готов был бежать, но боялся царя и не смел отойти.

Между тем царь заметил Кнутсена и ласково кивнул ему головой. Кнутсен, приземистый, рыжий, поспешил подойти к царю и, неуклюже поклонившись ему и царице, замешался в свиту и стал рядом с Басмановым. Между ними тотчас же завязался оживленный разговор. Но Шуйский не мог уловить ни одного слова, однако по выражению лиц разговаривавших было заметно, что Кнутсен на чем-то настаивает, а Басманов пожимает только плечами, указывая взглядом на царя.

Веселой царице не стоялось на месте. Высокие каблучки ее вышитых жемчугом туфелек, подбитые золотыми подковами, глухо стучали по серому бобровому ковру в такт музыке. Ей хотелось танцевать, как еще недавно она танцевала в сандомирском замке у отца-воеводы или во дворце короля Сигизмунда в Варшаве. Но она не смела. Димитрий не обращал никакого внимания на ее умоляющие взоры.

Хорошее настроение царицы проходило. Восемь дней только, как она замужем, а муж уже не обращает на нее внимания.

Она нетерпеливо топнула ножкой, отвернулась от царя и стала шептаться с стоявшими за ней пани Старостиной Сахачевской и высокой, толстой старухой, своей гофмейстериной или, как называли ее русские, охместериной Казановской.

Но ее настроение понял ее отец, разговаривавший в это время с окончившим мазурку послом, и тяжелой, важной походкой он направился к царю.

Заметя грузную фигуру приближающегося к нему сандомирского воеводы, царь улыбнулся и приветливо махнул ему рукой.

— Всепресветлейший царь, непобедимый, — низко кланяясь перед царем, начал Мнишек по-польски, — дозволь пресветлой царице пройти в мазурке со мной, стариком.

Царь удивленно приподнял брови.

— Если она хочет…

Но Марина уже схватила руки отца. Музыка мгновенно смолкла. Танцующие почтительно расступились. Старый воевода молодцевато подбоченился, разгладил длинные седые усы и сделал знак музыкантам.

Снова грянула мазурка. Снова понеслись пара за парой, и снова царь погрузился в задумчивость.