Гай Юлий Цезарь

Весь следующий год я был сильно занят делами Галлии. Галлы и обстановка в Риме так много времени отнимали у меня, что я так и не закончил свои «Комментарии к галльской войне». Я успел только завершить рассказ о поражении Верцингеторикса при Алезии и очень быстро написал одну или две последние книги, чтобы как можно скорее опубликовать их в Риме. Я радовался, когда узнал, что лучшие критики хвалили и книгу, и мой стиль, и среди них Цицерон, чьё благосклонное мнение стоило дорогого. Не могу сказать, что сам я был неудовлетворён своими произведениями. Спешка, в которой они писались, придала даже некую убедительность повествованию, по меньшей мере некоторым эпизодам в нём. В основе своей это был правдивый рассказ, хотя я постарался по возможности не упоминать о том, как в самом начале кампании нас чуть не разгромили гельветы. До выхода книги в свет я постарался довести до сведения читателей, что это скорее записки на пользу будущим историкам, нежели законченная художественная проза. Их публикация преследовала и более близкие цели: проложить мне путь в консулат, предложив грамотному сословию Рима ясную и достойную картину того, чем были заняты всё это время я и моя армия. Но сомневаюсь, что она сослужила мне большую службу. Общественное мнение уже сложилось и утвердилось. Мои друзья как были, так и оставались моими приверженцами (хотя некоторых из них и смущала моя политика), а моих врагов никакие мои доводы и презентации никогда не убедят в том, во что они сами не хотели верить.

Пожалуй, одной из слабостей, свойственных моему характеру, является то, что я толком не могу определить, что такое ненависть и что такое зависть, хотя с последствиями и того и другого мне не раз приходилось близко сталкиваться. Вплоть до сегодняшнего дня у меня есть злейшие, безжалостные враги, и ведь среди них немало таких, кому я прощал нанесённые ими мне тяжкие удары или вознаграждал за оказанную мне помощь. Можете поверить мне, что на протяжении всего последнего года моего пребывания в Галлии я абсолютно не сознавал, насколько решительно мои враги в Риме настроены сокрушить меня, и лишь в самый последний момент я принял кое-какие меры предосторожности.

Один из консулов того года, некий Марцелл, был женат на моей внучатой племяннице Октавии. Он всегда недолюбливал меня, но после того, как я предложил Октавии оставить его и выйти замуж за Помпея, он окончательно перекинулся на сторону моих врагов. Другого консула с помощью взятки я убедил не проявлять активности. Курион в течение всего года (по крайней мере до девятого декабря, когда кончался его срок) прекрасно отстаивал мои интересы в сенате. Он накладывал вето на все предложения назначить на моё место другого и спокойно выдерживал все попытки Марцелла запугать его. Даже сенатский указ, стоивший мне двух моих легионов, не очень-то встревожил меня. Указ появился в связи с тем, что в Рим поступили сведения о возможном нападении парфян на наши восточные провинции, и ввиду этой опасности к нам обоим — ко мне и к Помпею — обратились с просьбой выделить по одному легиону. Помпей решил пожертвовать тем легионом, который он ссудил мне несколько лет назад, и я послал в Италию ещё и свой собственный легион. Напрасно я полагал, что эти легионы будут тут же отправлены на Восток, а в ином случае мой легион вернут мне.

Летом я ненадолго посетил Цизальпинскую Галлию, где горожане устроили мне восторженный приём. Большая часть поставок приходила в мою армию именно отсюда, и народ знал, что, если на следующий год меня изберут консулом, я постараюсь добиться для них, пусть с запозданием, римских гражданских прав. Мне уже было известно к тому времени, что Антоний победил на обоих выборах. Теперь вместо Куриона народным трибуном будет Антоний. Особенно приятной вестью для меня оказалась та, что в выборах понтификов он победил моего врага Домиция Агенобарба. Но зато другой мой протеже на выборах в консулат, старый командир моей армии, провалился, и места консулов остались за партией, которая была в оппозиции ко мне. И теперь, хотя бы в течение нескольких месяцев, мне нужно было, чтобы их выпады против меня встречали должный отпор. Я считал, что Антоний легко справится с этой задачей.

Я вновь пересёк Альпы, вернулся к своим легионам и хотел в стране треверов проделать то, что называл своим последним смотром армии. Впервые у моих солдат был лёгкий год; многие собирались уйти на покой после триумфа, который будет, вне всяких сомнений, устроен в мою честь. Это событие особенно волновало нас всех. Я думал провести зиму на юге, за Альпами, и направил тринадцатый легион в Цизальпинскую Галлию с тем, чтобы потом нагнать их в пути. Зимние квартиры для моих остающихся восьми легионов я устроил между страной белгов и страной эдуев. Это было лучшее место с точки зрения безопасности и удобств. В то же время из Рима до меня дошли забавные слухи о том, что я якобы концентрирую войска, чтобы захватить Италию. Взяв с собой в южную провинцию всего лишь один легион, я надеялся рассеять эти беспочвенные обвинения.

К началу зимы я устроился в Равенне. У меня действовала постоянная связь с Римом, и обстановка там, по моим наблюдениям, всё ухудшалась. Но я готов был при необходимости пойти на такие уступки, каких от меня никто не ожидал. Я дал знать, что, если сенат хочет прислать мне замену, я не стану возражать: я согласен оставаться со своими двумя легионами в маленькой провинции Иллирик до тех пор, пока не буду избран консулом. Я думал, что моё предложение будет с радостью принято всеми партиями. Увы! я ошибался. Во второй половине декабря Курион неожиданно прибыл в Равенну. Он привёз мне очень важные, вызывающие опасения новости. Но даже тогда я верил, что гражданской войны можно избежать, хотя сразу же понял, что пришло время принять меры предосторожности. Я послал на север гонцов с приказом восьмому и двенадцатому легионам сняться с зимних квартир и идти в Италию.

Часть вторая

Глава 1

ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА

Историки склонны считать датой начала гражданской войны тот день, когда первые соединения моей армии пересекли границу провинции, реку Рубикон, и вступили в Италию. Это достаточно односторонний взгляд на положение дел. Ведь если посмотреть на это немного иначе, гражданская война шла, по сути, на протяжении всей моей жизни. Противоречия во взглядах, методах и восприятии жизни, существовавшие ещё во времена Мария и Суллы, остались неразрешёнными; и наверное, не случайно то, что в этой борьбе два главных действующих лица — Помпей и я — на ранних ступенях нашей карьеры были тесно связаны с двумя столь типичными представителями прошлого. Помпей прославился как самый блестящий молодой полководец Суллы; я чуть не погиб и потерял, казалось, всякую надежду составить себе имя, потому что был племянником Мария. С тех пор я с огромным трудом и рискуя всем в какой-то мере возродил партию Мария. В политике я стал известен как народный лидер и противник искусственной и репрессивной ветви традиционализма, что отстаивал Сулла и против которой выступали либерально настроенные члены моей семьи. Бывали случаи, когда и Помпей выступал против конституции Суллы и тем самым создал себе репутацию популярного политика. Но это происходило лишь потому, что конституция становилась преградой на пути его собственных интересов. А остальные, с его точки зрения, должны неуклонно подчиняться её положениям. Теперь, по прошествии времени, реакционеры в сенате, которые из зависти долго строили козни против Помпея, начали понимать, что просил-то он у них немногого — всего лишь сделать его лидером, причём их лидером. И они пришли к единственно возможному для них выводу, что в их интересах использовать его, натравив на меня. Конечно, представления сенаторов обо мне были столь же далеки от истины, как их прежнее восприятие Помпея. Меня действительно поддерживал народ и много таких личностей, к которым государство относится как к людям сомнительной репутации; но сам я (и этого не могли не знать мои оппоненты) обладал и чувством ответственности, и умением работать. Я вовсе не был вторым Каталиной, как они хотели представить. Если бы я стал консулом, то принял бы такие постановления, которые ярые консерваторы наверняка бы осудили (многие из этих предложений были отвергнуты пятьдесят лет назад, например предоставление римского гражданства населению Северной Италии), но я не отменил бы все долги и не потерпел бы никакой анархии. С давних пор и долгое время ещё потом нас с Помпеем обвиняли в стремлении стать монархами. Это было несправедливо по отношению к нам обоим, хотя теперь, в результате всего того, что произошло за последние пять лет, я начинаю думать, что титул «царь», пожалуй, подошёл бы мне, как никакой другой. Но до начала гражданской войны у меня даже мысли такой не возникало.