На краю света. Подписаренок

Хотя старшина и заседатель являлись в волости главными начальниками и все наши бумаги исходили от их имени, но настоящим хозяином волости был Иван Иннокентиевич.

На службу он являлся позже всех, ровно к одиннадцати часам, когда ему наступало время проводить почтовые операции — принимать и выдавать заказные письма, выплачивать денежные переводы, принимать и выдавать посылки. Занимался всем этим сам Иван Иннокентиевич и получал за это от казны особое жалование. Появившись в волости, он долго приходил в себя от утомительной дороги с квартиры, после чего начинал принимать ожидающих его с утра посетителей, а потом рассказывал свои веселые истории про попов, купцов и богатых мужиков.

Иван Фомич, Павел Михайлович и Иван Осипович состояли у него как бы в работниках. Он сам определил и платил им жалованье. Отношения между ними были какие-то неравные. Он держал их от себя в каком-то отдалении и никогда не переходил с ними на короткую ногу.

С комскими купцами Иван Иннокентиевич не знался. Сельских старост он признавал, пока принимал от них податные деньги. В другое время старался их не замечать. На приезжих писарей смотрел свысока. Он с удовольствием рассказывал им свои веселые истории, но сразу же после того начинал жучить их за задержку каких-нибудь сводок и ведомостей. На другие темы разговоров с ними не вел.

С мужиками Иван Иннокентиевич был неприветлив. Руки им не подавал, садиться никогда не приглашал.

Свое писарское дело Иван Иннокентиевич знал хорошо, но работать не любил и все сваливал на своих помощников.

А высшего начальства он боялся и всячески старался перед ним выслужиться. Начальство особенно придирчиво относилось к податным делам и к военному учету. Иван Иннокентиевич строго следил за Иваном Фомичом, который вел у него эти дела, чтобы он вовремя представлял кому следует все данные по этой части.

Ивана Фомича все в волости считали главным помощником Ивана Иннокентиевича. Но эта работа ему не нравилась, и он иногда жаловался на то, что только нужда заставляет его заниматься статистическими сводками, раскладочными делами и призывными списками. Особенно не нравилась ему работа по податной части.

Каждый год после осенней раскладки податей в волости начиналось выколачивание их с мужиков. За это брались вначале старшина и заседатель. А после них по деревням отправлялся уж сам пристав, в сопровождении урядника и волостного начальства. И так всю зиму, то старшина, то заседатель, то все вместе с приставом. Жмут мужика сначала уговорами. От уговоров переходят к угрозам, потом начинают просто требовать — гони деньги или садись в кутузку. И так мурыжат его всю зиму, пока не выжмут все, что можно выжать.

На следующий год повторяется то же самое. Составляют новые списки и опять вымогают с мужика деньги. И так из года в год… Однако Иван Фомич уверен, что этому когда-то наступит конец. Если в городе опять произойдет какая-нибудь заваруха, думал он, то по деревням снова начнется кутерьма с податями, как это было после японской войны. Мужики откажутся платить подати, а если их начнут сильно прижимать, то, чего доброго, возьмутся за начальство. К этому все идет. И тогда нам здесь уж несдобровать. Сначала сведут счеты со старшиной и с заседателем, потом с волостным писарем, а дальше дело дойдет и до его помощников, которые составляют эти податные списки.

Все это Иван Фомич понимал, конечно, по-своему, на свой лад. Поэтому работа с податными списками была ему не по душе. Главное, что его в этом деле беспокоило, это не понукания Ивана Иннокентиевича и не угрозы административного взыскания со стороны высшего начальства. Его беспокоило отношение мужиков к волости и к ним волостным писарям.

— Ты вот каждый день слушаешь веселые рассказы Ивана Иннокентиевича, — сказал он мне раз. — А знаешь ли ты, что он рассказывает свои истории с заряженным револьвером? Да, да… В столе у него всегда наготове заряженный наган. Кроме того, во время занятий он на всякий случай держит около себя старшину или заседателя.

Я не знал, что Иван Иннокентиевич сидит в своей комнате с заряженным револьвером, и не мог понять, для чего ему нужен этот револьвер. Непонятно мне было и желание Ивана Иннокентиевича держать около себя во время работы старшину или заседателя.

— Ты слышал вчера крупный разговор Ивана Иннокентиевича с каким-то Бижаном из Витебки? — продолжал растолковывать мне суть дела Иван Фомич. — Приехал из Витебки мужик с жалобой на то, что на него неправильно насчитали подать и теперь сживают его за эту подать со свету, так как заплатить ее он не может. И Иван Иннокентиевич вместо того, чтобы поговорить с ним по-хорошему, сразу стал отправлять его обратно в свою деревню. Пусть, говорит, с этим разбирается твое общество. А мы здесь раскладкой податей не занимаемся. Ну, мужик, конечно, сразу и взвился. Как да почему?.. И стал настаивать на своей жалобе. А Иван Иннокентиевич, вместо того чтобы успокоить человека, велел старшине вывести его вон. Кое-как вытащили его во двор, а он там уж совсем вошел в раж, начал ругаться и грозиться. Так что пришлось посадить его в каталажку, пока он не одумается. Теперь тебе понятно, для чего Иван Иннокентиевич держит у себя в столе заряженный револьвер и заставляет старшину и заседателя дежурить около себя?

— Он мужиков боится… — сообразил я.

— Вот именно… Вчера была история с Бижаном из Витебки, а завтра может произойти такой же случай с каким-нибудь Беспрозванным из Проезжей Комы. Такие встречи происходят у нас все чаще и чаще. Мужик приходит теперь к нам всегда злым и не скрывает своего недовольства нашими волостными порядками. И это сразу же прорывается у него здесь наружу. Он, не стесняясь, матюгает в прихожей Ивана Иннокентиевича, что он поздно является на работу, и открыто прокатывается насчет старшины и заседателя, а при отказе ему в какой-либо просьбе лезет в спор и доказывает свои права. Не все, конечно, так ведут себя, но очень многие. Особенно злы на нас бывшие солдаты, побывавшие на японской войне. Они готовы в любой день спалить нашу волость. Я ведь занимаюсь военным учетом и знаю, что это за люди. Есть у вас такие в Кульчеке?

— У меня дядя Василий уж два раза ездил в Минусинске на какую-то комиссию. Ему на войне под Мукденом прострелили правое плечо. Вот он и хлопочет себе белый билет. Боится, что его опять заберут на войну. Потом, наш сосед Ехрем Кожуховский тоже ездил туда за этим.

— Получили они белые билеты?

— Не дали. Сказали, что их будут числить на учете на всякий случай.

— Ну и как смотрят они теперь на это?

— Ругаются. Говорят, комиссия была неправильная. Доктор посмотрел на них только издали и сразу записал в книгу, чтобы белые билеты им не давать.

— Что же собираются они теперь делать?

— Хлопочут ехать на новую комиссию.

— Вот видишь. Случись что, они первыми явятся сюда. Меня они, может, и не тронут. Я ведь, слава богу, не начальник. А все мои учетные списки спалят, а потом возьмутся за старшину и за заседателя. Вот так и живем. И мужиков боимся, и от начальства жизни нет. Чуть что скажи лишнее или неловко обмолвись на его счет, и на тебя сразу же стукнут куда надо, что ты, такой-сякой, разэтакий, мутишь народ, строишь козни против начальства. А это, брат, может плохо кончиться. Теперь знаешь какое время… Говори, да оглядывайся.

И дальше Иван Фомич стал объяснять мне, какое у нас сейчас беспокойное время. Высшее начальство очень боится, как бы мужики не начали бунтовать. Поэтому оно требует от волостного начальства строго следить за настроением деревни, в корне пресекать на сельских сходках и в других местах всякие разговоры о больших податях и тяжелых крестьянских повинностях. Такие разговоры оно расценивает как подстрекательство против высшей власти, а людей, которые ведут такие разговоры, требует брать на заметку, следить за ними и доносить о них. А чтобы это дело было вернее, оно имеет на местах тайных людей, которые за всем этим следят, ко всему прислушиваются да принюхиваются и обо всем доносят потом по начальству. Таких людей все очень опасаются. Они могут любого человека оговорить, донести на него то, чего и не было. Проверять их ведь не станешь. Они же тайные. Вот и называют их стукачами.