Княжий удел

Эта смерть никого не застала врасплох. Княгиня почти не покидала своих покоев, а если и выезжала, то на это был особый случай: ездила на богомолье раздать у соборов милостыню. И, глядя на ее фигуру, все больше горбящуюся и все ниже склоняющуюся к земле, на вдовьи наряды, которые она носила без малого тридцать лет со дня смерти мужа, на покрытое сетью глубоких морщин лицо, невольно думалось: если смерть и имеет облик, то она должна быть именно такой.

Хоть и была Софья дочерью великого князя Литовского, но, выйдя замуж, приросла душой к Русской земле, потому и православие для нее не было в тягость.

Хоронили Софью Витовтовну без особой пышности, так повелела в своем завещании княгиня. Отпели покойную в Благовещенском соборе, а потом крепкие чернецы, подставив плечи под домовину, понесли ее к последнему пристанищу – в усыпальницу князей.

В этот день милостыня была особая – пятаки, завернутые в цветные лоскуты, раздавали на папертях и базарах, в церквах и на узких улочках. Словно княгиня последним подношением хотела искупить незамоленные грехи.

Василий шел за гробом, опираясь на плечо Ивана. Проститься бы с матушкой, посмотреть в последний раз на ее лицо, да глаз лишен. И от этого скорбь казалась еще тяжелее. Коснулся сын губами прохладного лба Софьи и отошел в сторонку. Пустота одна. Нечем ее заполнить. Всегда у него была одна дорога – к дому! Туда, где дожидалась его матушка, теперь есть еще и другая – на погост.

Панихида надрывала душу, но слез не было, как не бывает их у стариков, проживших трудную жизнь. Василий еще не стар, но пережил столько, что хватило бы на нескольких старцев.

Уложили Софью Витовтовну бережно в могилу, вниз положили лапник. Чернецы насыпали над ней холмик.

Пахло ладаном, а архиерей тянул: «Ал-лилу-йа!»

Новгород уже не внимал просьбам Дмитрия Юрьевича. Бояре отказали ему в помощи, а посадник не хотел видеть галицкого князя в своем доме. Об опале сразу узнали и горожане. Не осталось у новгородцев былого почтения во взгляде, не каждый снимал шапку, заприметив издали великокняжеские бармы Дмитрия.

Дмитрий Юрьевич чаще проводил время в своих хоромах. Редко выходил на улицу. Избегал веча, где новгородцы, невзирая на чин, высказывались прямо. Говорили: как станет московским князем, так разгонит новгородскую вольницу, а сейчас приходится его терпеть, раз пришел с покаянием и с протянутой рукой.

Не было рядом плеча, на которое можно в горе опереться. Новгородские полки, еще год назад верившие в удачу Дмитрия Юрьевича, теперь разбрелись, напуганные нарастающим могуществом Василия Васильевича. Велика Русская земля, а только она тоже имеет границы, и податься князю Дмитрию было некуда!

Разве что к королю Казимиру? Покаяться перед ним да выпросить какой-нибудь клочок земли на границе с Русью, чтобы было место, где умереть. А так сгинешь безвестно в далеких краях, и могилу никто не найдет, не поклонится ей.

А тут еще Васька шлет гонцов в город и велит посаднику гнать галицкого князя с Новгородской земли взашей. Того и гляди, ввалятся в хоромы дюжие молодцы, повяжут руки и приволокут на суд к великому московскому князю. Вся земля против него ополчилась, не с руки сейчас Новгороду ссориться с Москвой, которая то и дело грозит: «Если не послушаешь нас, напустим татар на вашу землю!» А татар новгородцы боялись, пускай не сходились с ними грудью в бою, но о силе их знали. Оттого и дружбу с ордынцами ценили: не раз вместе ходили супротив Казимира, а бывало, что досаждали и Москве.

На прошлой неделе прибыл из Москвы гонец, сообщил о смерти великой княгини Софьи Витовтовны. Забрала грешницу земля. Сколько бед через нее выпало, не упомнить всего! И кто, как не она, бросила камень раздора, когда посмела снять пояс с Василия Юрьевича на свадьбе у своего сына. Она и боярина Всеволжского подговорила, чтобы тот перетянул мурз на сторону малолетнего сына, когда он с Юрием Дмитриевичем на суд в Орду поехал. Обещала княгиня женить сына на его дочери. Слукавила Софья, а потом и глаз его лишила. От великой княгини лихо шло, от нее, старой ведьмы! Если бы прибрал ее черт на несколько годков раньше, может, не сидел бы сейчас в тесных хороминах, а правил на московском столе. Грешно плохо думать о покойниках, но Софья Витовтовна злыдня была отменная. При малолетнем сыне распоряжалась в его вотчине, как у себя в девичьей. Даже лицо свое бесстыжее не стеснялась простолюдинам показывать. Эх, гореть ей в аду!

И чем больше находился Дмитрий в Новгороде, тем хуже он чувствовал себя в городе, а мурованные хоромины теперь казались ему темницей. То ли дело Галич! В родной вотчине и изба по-особому сладко пахнет.

Дмитрий поднялся, горло пересохло, самое время смочить его белым вином. Налил себе из кувшина, выпил. Сделалось веселее. Теперь, как холоп, сам себе вино наливаешь, а бывало, утречком выглянешь в сени, там уже бояре толкутся и ждут, когда государь пробудится. Одеваться надумаешь, так один боярин сапоги держит, другой рубаху нательную спешит подать, третий суетится рядом. Разбежались все! Раньше без позволения князя бояре даже в вотчину свою не отъезжали. На коленях вымаливали для себя блага разные, а сейчас, пока до Великого Новгорода добрался, всех бояр лишился, один только Иван Ушатый остался. Знает, бестия, что не сумеет простить Василий Васильевич измены – в темнице и порешит!

– Иван! Боярин! – кликнул князь Ушатого. – Где ты?

– Я здесь, государь, – отозвался боярин, низко кланяясь, как будто Дмитрий не растерял своего величия, а был по-прежнему могущественным князем, сумевшим соперничать на равных с великой Московией.

– Ходил ли ты к посаднику?

– Ходил, государь, – отозвался Иван со вздохом.

– Что же он сказал тебе?

– Сказал, что все обговорено, нечего к старому возвращаться. Пусть, говорит, князь живет в Новгороде, никто его отсюда не выгонит, но ратников своих не даст. Так и сказал, нечего в пустых распрях новгородскую силу тратить.

– Вот оно как повернулось… Ладно, придет время – и это ему вспомнится.

Вот он, этот вольный Новгород! В какую сторону хотят, в такую и воротят. Недаром у них земли поболее, чем у Москвы. Края побогаче будут, и со всего Севера пушнины понабрали. Думают, золотом откупятся. Не выйдет!

– Только ты, Ванюша, у меня остался. Все меня бросили! Когда сильным был, то всем был нужен, а как мощь подрастерял, уходить стали, народец рыло в сторону воротит. Только рано они меня похоронили. Я еще поднимусь! Смерчем над Москвой пролечу! Я заставлю их о себе вспомнить, придет еще мой срок! А бояр, которые меня оставили, до себя не допущу. Они за богатым жалованьем тянутся. Только хватит ли им Васькиного добра? Попомните еще меня, когда я московским государем стану. Где же это видано, чтобы на стольном граде слепец сидел! – Дмитрий задыхался от злобы. – Сами придут на Москву меня звать!

– Может, ты отобедать, государь, пожелаешь? – спросил боярин. – Ведь вторые сутки не ешь.

– Кусок в горло не идет, – честно признался Шемяка. – Ладно, пускай несут.

Накрыли стол: птица да хлеб. Бывали времена, когда Дмитрию во дворец доставляли в бочках с Волги огромных осетров, иной раз белужьими языками объедался. Чего только на столе не стояло: и спинки осетровые, и икра красная, солонина, лебеди жареные, яблоки моченые и вишни в патоке, потроха лебяжьи и почки заячьи, куры жареные, мясо вяленое с чесноком. Да дюжину приборов еще сменят! А стол был таков, что и глазом не охватишь. А сейчас, подобно мужику дворовому, не в трапезной потчуют, а в подклети тесной.

Шемяка отломил хлеба. Съел его. Даже вкуса не почувствовал. Запил пивом.

– Ты бы, государь, курочку взял, – посоветовал боярин Ушатый.

Шемяка взял курицу, так же лениво откусил, пожевал.

– Пересохло что-то в горле, – пожаловался Дмитрий.

Он взял с подноса чашу с вином, чтобы запить сухой кусок, однако не удержал, и вино, заливая ему кафтан, полилось на пол.

– Что это? – захрипел князь, выплевывая на сорочку желтую пену. – Что это?.. Яд?