Державный

Под утро он вдруг понял, в чём причина. Гордыня.

Не спавший две ночи подряд, ощущая в голове своей вместо мозга пылающую головню, он вышел из великокняжеского калужского дома и зашагал в сторону Оки. Дойдя до берега, он тут только осознал, что вчерашнего ветра как не бывало. Кругом было тихо, спокойно, хорошо. Солнечный луч дотронулся до щеки Геннадия, и по сравнению с пылающей щекой игумена был он холодным. Посмотрев налево, Геннадий увидел, как благолепно высвечивается солнышко рассветное из серо-голубых туч на востоке.

— Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй, — пробормотал он и почему-то вспомнил вдруг Мономахово поучение.

Пахло не зимой, а скорее весной или возвратной осенью. Архангелы, и ангелы, и всё славящее Господа воинство херувимов и серафимов ушло вверх по Оке — гнать Ахмата в его полуденные степи.

— Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твоё. Победы православным христианам на сопротивные даруя и Твоё сохраняя крестом Твоим жительство.

Низко поклонившись восходящему солнцу, Геннадий пошёл по льду на другой берег реки. Он шёл, и всё пело в воспалённом мозгу и ликующей душе его. Он радовался тому, что осознал гордыню свою, из-за которой и не дал Господь ему пострадать за други своя и совершить мученический подвиг. Но никакой досады не было теперь в сердце игумена, а только ликование.

— Уходят! Уходят агаряны! — бормотал он, словно безумный. — Свершилось! Уходят! Державный! Отныне государь наш — державный. Самодержавный! Несть над ним иного царя, кроме Царя Небеснаго!

Он шагал быстро и легко, будто какая-то неведомая сила несла его, и он сам не заметил, как отмахал ни много ни мало десять вёрст, пересёк окскую излучину и очутился на высоком берегу, с которого открывался привольный вид на равнину, посреди которой лежал Воротынск. И, осенив это раздолье троекратным крестным знамением, Геннадий Чудовский спустился с высокого берега, снова пересёк Оку и ещё через час пришёл в Воротынск.

Полк татарской конницы, сабель в триста, покидал город, нимало не обратив внимания на монаха в простых иноческих одеждах, каковым выглядел Геннадий, стоящий на краю улицы и наблюдающий за их торопливым уходом. Проводив татар взглядом, Геннадий отправился в сторону церкви, нашёл там отца-настоятеля, открылся ему, кто он такой, и попросил дать временный приют. Отец Сергий, как звали Воротынского священника, веря или не веря монаху, что он — сам архимандрит главной московской обители, уложил Геннадия в постель, подал ему горячего сбитня. Мысленно благословив отца Сергия, Геннадий, чувствуя, как быстро обволакивает его сон, спросил только:

— Много ещё агарян в городке?

— Последние только что ушли, — ответил отец Сергий, укрывая игумена тёплым одеялом. — Кажись, кончилось нашествие ихнее. Глаголят, основное охвостье ордынское уже в двенадцати вёрстах от Воротынска, за Шамордином, а сам Ахмат уже чуть ли не в Белёве. Главные же полки его — в Перемышле. Ох, а каково лютовали, каково лютовали, поганые! Всю округу разорили дочиста, не глядя, что земли сии Литве принадлежат, а Литва Орде союзница. Моего диакона Тимофея дочь пятнадцатилетнюю Парасю поймали и отнасиловали. Она теперича дар речи утратила. Чудо ещё, что церковная утварь у меня цела осталась, токмо один серебряный дискос куда-то исчез, да и то, кажись, не татары, а свои же выкрали…

Про дискос было последнее, что слышал Геннадий, проваливаясь в глубокий, всепоглощающий сон.

Проснувшись на другой день утром, Геннадий помог отцу Сергию совершить службу и благодарственный молебен об избавлении Руси от нашествия полчищ Ахмата. В полдень он засобирался в обратный путь. Отец Сергий уговаривал его ехать в телеге, предлагая, чтобы старший попович отвёз игумена до самой Калуги, но Геннадий заупрямился:

— Знал бы ты, батюшко Сергий, сколько вёрст я вместе с незабвенным святителем Ионой Московским пешком прошёл! Дойду и теперь в честь радости такой. Ну, благодарствую за приют, за ласку. Отныне молиться за тебя буду.

Погода установилась славная. Светило солнце, по небу шли розовые облака, морозец был лёгкий, ходкий. Часа за три с половиною архимандрит Чудовского монастыря дошёл до Калуги, где все с ума сходили, не зная, что и думать — куда пропал игумен?

— Виноват, грешен, — улыбался он. — В Воротынск ходил — смотреть, правда ли ушли сыроядцы. Князь Иван, простуда-то прошла?

— Чихаю, — расплываясь в улыбке, отвечал Иван Младой, подходя к Геннадию под благословение.

В последний раз переночевав в Калуге, в субботу утром отправились в сторону Боровска и всю дорогу говорили о том, каково теперь будет самодержавное житье русское, без ордынckqto царя, без ежегодной разорительной выплаты дани, без страха о том, что придут баскаки.

— Баскачьему двору не бывать отныне на Москве, — говорил Иван Иванович. — Из Замоскворечья всех ордынских жителей тоже вон. Полагаю, теперь встанет вопрос о возвращении всех Верховских княжеств [157]. Хватит уж Литве володети ими. Теперь мы будем ставить условия Казимиру.

В таковых сладостных мечтаниях и добрались сначала до Малоярославца, а потом и до Боровска, где встретились с большим конным войском, выходящим из города с самым решительным видом. По знамёнам распознали рать Андрея Горяя, Бориса Голтяя и Андрея Меньшого. Повидались и с самими Андреем и Борисом.

— Куда отправляетесь, дядя Андрей? — спросил Горяя княжич Иван.

— Ахмата бить идём, — отвечал старший из младших братьев великого князя.

— Так он же улепётывает, — удивился Иван Иванович.

— Вот мы его в хвост и в гриву добивать будем, чтоб не вознамерился, собака, назад повернуть, — мужественно прорычал Андрей Васильевич.

— Да чтоб не очень-то грабил окских жителей, — добавил Борис Васильевич.

— Бог в помощь вам, дядюшки, — поклонился дядьям Иван Младой и громко чихнул. — А что ж дяди Андрея Меньшого знамя вижу, а самого его нету?

— Он по-прежнему хворает, — ответил Андрей Васильевич, — но ратников своих отрядил с нами, потому и знамя его тут.

Простившись с Андреем и Борисом, отправились в великокняжеский дворец. Там вовсю шли приуготовления к завтрашнему великому пиру, объявленному государем во ознаменование избавления от татар. Первым повстречался красавец князь Даниил Васильевич Патрикеев-Щеня. Лицо его сияло.

— Каково запугали Ахмата! Бежал!

Тотчас подошёл под благословение Геннадия князь Рязанский, Василий Иванович, великокняжеский шурин. И откуда взялся-то? Доселе никакой подмоги от рязанцев не было, а как победное пиршество, так унюхал — притёк праздновать!

— Слыхали? — молвил он, благословясь. — Говорят, здешний приспешник [158] такое затеял!..

— Какое? — усмехнулся Геннадий, с презрением глядя на Рязанского князя.

Василий Иванович, почуяв сие презрение, вдруг умолк, и вместо него отвечал Щеня:

— Рыбное заливное две на две сажени в виде замерзшей Угры, с берегами из белужьего мяса, как бы заснеженными. Даже, сказывают, нашу и татарскую рати по тем берегам расставляет, а они тоже из чего-то съедобного.

— Ну и ну! — рассмеялся Геннадий, предвкушая завтрашний пир.

Хорошо пировать, когда есть великий повод!

Подошёл и Холмский. Князь Василий Иванович Рязанский постеснялся оставаться в обществе таких прославленных воевод, как двое Даниилов — Холмский и Щеня. Его проводили насмешливыми взглядами.

— Самый заслуженный вояка первым пировать прискакал, — сказал Геннадий. Полководцы воздержались вслух насмехаться.

— Все воеводы завтра будут? — спросил Патрикеев-Булгак.

— Да, наверное, — ответил Холмский. — И Оболенские здесь, и Хрипун, и Верейский, и Акинфов, конечно же, и Русалка, и Ощера, и Руно, и Мамон, и Образец. Эти, последние, при государе сейчас, в Пафнутьевой обители.

— Батюшка там? — спросил Иван Младой.

— Там, — кивнул Холмский. — Иосиф, игумен Волоцкой обители, пришёл к нему вчера, а с ним ещё один монах-паломник, по имени Нил, сказывают, десять лет по Святым Землям хаживал, ко всем, ко всем святыням приложился и много всяких святых частиц и древностей привёз оттуда.