Державный

— Ты-то, я гляжу, похудел, — заметил Геннадий. — Обжорство не мучает больше?

— Случается ещё, — стыдливо улыбнулся Иван Иванович. — Но реже, чем раньше. А вот ноги почему-то стали побаливать. Иной раз так ломит в ступнях, что хоть волком вой.

— Не дай Бог, камчуга [156], — покачал головой Геннадий. — Крапиву надо прикладывать. Да самую жгучую.

— А лекарь мой говорит, надо Дягилевой настойкой натирать, — сказал Иван Иванович. — Он вообще все русские средства отвергает.

— Не слушал бы ты его, жидяту, — посоветовал Булгак.

— Мачеха обидится, — вздохнул княжич.

— А лучше будет, коли помрёшь? — возразил Геннадий.

Солнце уже клонилось к закату, когда они добрались до последней заставы, расположенной в двух поприщах от угорского устья. Полтора десятка воинов сидели вокруг костра и жарили на вертеле кабанчика. Было у них и винцо.

— Что празднуем, православные? — спросил Иван Иванович.

— Ровно месяц, как держим поганого царя на Угре, — отвечал старшой. — Прибавляйтесь к нам.

— Что там на другом берегу? — спросил Булгак.

— Тихо. Будто уснули бесмены.

— Глядите, а то они тихо и прирезать могут, — остерёг княжич.

— Они свиное жаркое на дух не переносят, — засмеялся один из воинов. — И захотят подкрасться, да как учуют, их с души кидать начнёт, а мы и услышим, как они давятся.

Геннадий извлёк из своей калиты икону, благословил ею заставу. Потом каждого, подходящего приложиться к образу Архистратига Михаила, в отдельности осенил. Затем игумен, княжич и Булгак со своими дружинниками отправились ночевать в Калугу. Геннадий ожидал, что главный воевода небесного воинства снова как-то даст знак во сне, завтра ли предначертано игумену совершить подвиг свой, но, как ни странно, ничего вообще не приснилось архимандриту Чудовскому в эту его калужскую ночь с шестого на седьмое ноября.

На следующий день с полунощи поднялся сильный ветер. Казалось, это серые тучи, облепившие небо, изо всех сил дуют на землю, надрывая щёки, стараясь во что бы то ни стало сдуть татар с земли русской. В сторону татарского стана рвались вихри.

С утра Геннадий был уже в седле и вместе со своими спутниками отправился по льду Оки, держа в руках икону. Лошади шли медленно, ступою. Ветер трепал им гривы и хвосты. Мороз мягчал, и делалось влажно, а оттого казалось — холоднее, студёнее. Всматриваясь в татарский берег, Геннадий всё ждал и ждал, что вот-вот несметное количество ордынских ратников выползет оттуда и двинется переходить реку.

— Ехал бы ты, княжич, подобру-поздорову назад в Боровск, — сказал он Ивану Ивановичу, но тот только фыркнул:

— Я ж сказал, что лучше здесь помру, чем к отцу отправлюсь, тебя здесь бросив.

Добравшись до места впадения Угры, свернули вправо и теперь двигались по угорскому льду. Ветер крепчал, и когда русло реки шло с юга на север, нестерпимо было подставлять лицо студёному дыханию полунощных стран.

Лишь однажды на берегу увидели трёх татарских всадников. При виде русских они медленно развернули своих лошадей и исчезли.

В полдень отогревались в Товаркове. Дальше решили не ехать. Если Ахмат и надумает начать наступление, то скорее всего на отрезке Товарково — Калуга. К вечеру тем же путём возвратились в Калугу, и Геннадий чувствовал себя разочарованным. Но, впрочем, трезво поразмыслив, он решил, что иначе и быть не должно, ибо Михайлов день — завтра. Следовательно, завтра и должен будет сбыться тот дивный сон.

Улёгшись спать в плохо натопленном великокняжеском доме, Геннадий быстро уснул, но, не проспав и полутора часов, пробудился, услышав некий глас. Он вскочил в необычайном волнении, но сколько ни вслушивался, глас более не повторялся. Сна не осталось ни в одном глазу, и Геннадий стал молиться. Намолившись, он решил сочинить послание великому князю Ивану Васильевичу с Угры. Долго плёл словеса, но ничего не получилось. Во-первых, выходило очень похоже на слог Вассианова послания, а во-вторых, он вдруг спохватился, что находится вовсе не на Угре, а на Оке, в Калуге.

Рассвета в то утро как бы и не было вовсе, тяжёлые чёрные тучи чугунами обложили небо, не пропуская дневного света. Мощный, холодный и влажный ветер беспрерывно дул с севера. Отслужив раннюю обедню в Калуге, около полудня снова отправились по льду Оки в сторону угорского устья, но когда добрались до Воротынской переправы, там под копытами лошадей вдруг стал трещать лёд, и пришлось поспешно перебраться на берег.

— А не навестить ли нам нашу заставу? — предложил Иван Иванович. — Живы ли они?

— Поди, в студень превратились, наевшись кабанятины, — предположил Иван Булгак.

Но студень оказался весьма оживлённым. Когда Геннадий и княжич Иван Младой со своими спутниками подъехали к месту заставы, там всё было в движении, воины что-то кричали, седлали коней. Увидев приближающихся гостей, старшина бросился к ним навстречу с громким криком:

— Уходят! Уходят!

Что? Кто? Куда? Как? Сердце Геннадия билось, как пойманная в стакан оса.

— Догляд только что был тут! — продолжал кричать старшина, дико выпучив глаза. — Говорит: уходят татары! Весь берег, говорят, от Якшунова до окраин Воротынска чист.

— Не может быть! — воскликнули все в один голос — и Геннадий, и княжич, и воевода Булгак. Сильное чувство радости в душе игумена вступило в битву с чувством досады, что не удалось пострадать и принять мученическую смерть за други своя.

— А может быть, хитрит Ахматка? — засомневался Булгак. — Что, если он перестраивает порядки для броска на Калугу или даже на Алексин?

— Мысль трезвая, — согласился Иван Иванович, и в душе у Геннадия затеплилась надежда. Всё-таки очень хотелось встать на пути у наступающей Орды и либо остановить её, либо быть растоптану татарской конницей. Скоро шестьдесят, он игумен, архимандрит, на Москве его все уважают и чтят, но в этом возрасте подвижнику пора уже прославиться каким-то особенным подвигом, а ни чудесных исцелений, ни пророчеств громких, ни посрамления супостатов — ничего такого, чем славились великие современники Геннадия — Иона, Фотий, Филипп, покойники, — не дал до сих пор ему Господь.

— Надобно возвращаться к Калуге, — сказал Чудовский игумен, убирая от костра немного согревшиеся руки. — И там ждать Ахмата.

Спустя час они вернулись в калужский великокняжеский дом, сильно озябшие. Иван Иванович кашлял и громко сморкался, ему скорее дали горячего сбитня, и он выпил его целую братину. Отогревшись, Геннадий повёл всё калужское духовенство крестным ходом на берег Оки. Сам шёл впереди всех, высоко держа над собою образ Архистратига Михаила с пылающим мечом в руке, писанный самим Андреем Рублёвым. Во всяком случае, Геннадий был уверен, что се — Андреева работа, хотя многие горе-знатоки пытались спорить, говоря, что Рублёв всех своих Михаилов с копьями писал. Ну и что! всех с копьями, а этого — с мечом огненным.

Как ни уговаривали Ивана Младого остаться дома и немного подлечиться, он всё же отправился с Булгаком и дружиной копий в двадцать на другой берег Оки. Когда они исчезли там, Геннадий начал большой молебен Михаилу и всем архангелам — Гавриилу, Рафаилу, Уриилу, Селафиилу, Иегудиилу, Варахиилу и Иеремиилу. Ветер нёс над головами молящихся чёрные тучи, рвал из рук хоругви, гасил свечи, но от этого происходящее казалось ещё более величественным и грозноторжественным. Когда закончили, тут и княжич со своими людьми возвратился из своего дозора.

— Что там? Где агаряны? — в волнении спросил Геннадий.

— Туда вёрст десять проскакали и обратно, — отвечал Иван Иванович, — всю излучину пересекли поперёк, нигде нет татар. Токмо на другом берегу, за излучиной, под Воротынском ещё стоят, но снимают станы свои и медленно уходят вверх по Оке. Судя по всему, совсем уходят они, без хитростей. Ветер им в спины.

— Когда ветер в спину, и наступать, и улепётывать приятно, — засмеялся Иван Булгак.

На вечери, хотя и была среда, Геннадий разрешил всем вкушать скоромное ради праздника Михаила и бегства татар. Ночью ему опять не спалось, он много молился, алкая получить от Архистратига Сил Небесных хотя бы какое-нибудь маленькое знамение. Из всех мечтаний Геннадия оставалось совсем крошечное желание — пусть бы Ахмат, отступая, послал хотя бы сотню своих сыроядцев во главе с одним из царевичей сжечь Калугу, и тогда бы Геннадий вышел противу агарян с иконой и принял муку, совершил желаемый подвиг.