Унтовое войско

Дневальный раздумчиво произнес:

— А ведь «Пальметто» не русский корабль, а американский. Нам вроде бы ни к чему его защищать. А, братцы?

Волконский строго заметил:

— Если дело дойдет до абордажного боя, генерал прикажет поднять на «Пальметто» русский флаг.

Двое суток плавания прошли спокойно, и на «Пальметто» начали уже подумывать о том, что фрегат получил на рифах крупную пробоину и не может их преследовать.

Видимость на море нисколько не улучшалась, часто брызгал дождь, с берегов тянулись белые саваны туманов.

Тревожная весть поступила под вечер. Сигнальщик с площадки верхней мачты заметил ка короткое время над пеленой тумана неясные очертания, весьма похожие на макушки мачт. Сразу же известили Муравьева. Он распорядился усилить наблюдение. На салинге теперь дежурили двое сигнальщиков.

Быстро смеркалось. Ветер неистово завывал в снастях. Погодка разыгралась вовсю.

Ночью Муравьев проснулся. Ворочался с боку на бок, прислушивался к завыванию ветра и все думал и терзался: «Неужели конец? Неужели дело Амура поведет другой?». Нехорошее предчувствие, коснувшись его души, уже не покидало его который час… Не выдержав, он осторожно поднялся, оделся, оглядел себя в зеркало.

«Вид неахтительный», — отметил он про себя и вышел на палубу.

Всюду темно. Генерал с вечера приказал не зажигать фонарей. За кормой клокотала и бурлила вода, клубящиеся серые фонтаны с плеском залетали на палубу.

Муравьев поднял воротник шинели, держась за поручни, огляделся.

В нескольких шагах от него неясно виднелась сутулая спина рулевого. За штурвальным колесом чернел брус фок-мачты. Над головой скрипели реи. «Грот-мачта со стеньгой [50], — вспомнил Муравьев. — Не лопнула бы…» Парус, протянутый между передней и средней мачтами, выгнулся под бешеными порывами ветра, снося судно. «Штурвальный что-то заметил, — пронеслось в мыслях у генерала. — Надо спросить у него».

Он не успел ступить и шага, как по борту из клокочущей темноты ночи выдвинулось что-то огромное, заслонившее собой тучи и серые барашки волн. Высоко в небесах закачался круг яркого света, а чуть ниже высветились латинские буквы: «Лa-форт». Возле светового круга плясали тени… Не то крикнули оттуда, не то забормотал и завыл ветер в снастях такелажа.

Муравьев поспешно перекрестился. Черная громадина пронеслась мимо, унося с собой клочок света, который еще немного померцал в ночи, во мгле и тумане, и погас.

Генерал вытер со лба холодный пот.

«Пронесло! Заметили на «Ла-форте» или нет? Все под смертью ходим, все до единого. Какой-то сажени не хватило для столкновения. Барк треснул бы, как скорлупа. Люди проснулись бы в объятиях морской пучины. Проснулись бы, чтобы через мгновенья ужаса заснуть навеки на дне моря».

Случайность поставила его на грань жизни и небытия. Ежась под холодными порывами ветра, он размышлял о превратностях судьбы. Пришла в голову мысль о том, что провидение стало на его сторону. Он как-то легко и просто утвердился в правомерности своей мысли и, пожалуй, впервые после того, как барк покинул амурский лиман, генерал почувствовал в себе спокойную уверенность.

«Да, — пробормотал он сердито, — что бы там ни случилось, а мы будем в Аяне. Нам нельзя не быть там! Бог не пошлет нам нового испытания. Это просто невозможно».

Утро выдалось серое, мглистое. Клочья тумана висели над волнами. Берега не видать. И фрегата не видать.

Муравьев мог бы принять все то, что он видел ночью, за мираж, за дьявольское наваждение. Но штурвальный тоже видел французский фрегат. Он заметил опасность куда раньше генерала и успел отвернуть, натянув грот-стаксель. Штурвальный уверял, что он видел буквы на корме встречного судна. Буквы иностранные… Но Муравьев-то знал эти буквы.

К полудню туман усилился, видимость упала до десяти кабельтовых. По-прежнему на салинге дежурили двое сигнальщиков.

И вот снова тревога в сердце… Сигнальщики обнаружили позади барка мачты фрегата.

Муравьев приказал Гаврилову подготовить команду к открытию боевых действий. Штурвальному при всякой возможности уходить в туман, постоянно менять курс. Капитану «Пальметто» велено убрать стеньгу с грот-мачты — все же можно понадежнее упрятаться в белых хлопьях тумана…

До самой темноты на море творилось именно то, что и предсказывал капитан «Пальметто». Французский корабль никак не мог взять прямолинейного курса, устремляясь за маленьким, но весьма подвижным и вертким барком.

Ветра и туманы во всем помогали «Пальметто». Фрегат то оказывался впереди барка, то позади, то слева, то справа. Иногда часами они не обнаруживали друг друга.

Едва расползался туман, как откуда-нибудь да вырастали мачты «Ла-форта». И все повторялось…

Капитан, довольный, попыхивая трубкой на юте, убеждал Муравьева:

— Французский кот бегает с завязанными глазами. Он уйдет без добычи, поверьте мне, сэр. Уж я-то знаю свой «Пальметто». Вы не зря его зафрахтовали. За такую маневренность, сэр, не мешало бы и накинуть кое-что… Видит бог, что после такой погони рангоут барка да и весь такелаж хоть заменяй… Видит бог, сэр.

Муравьев недовольно хмурился, отрывисто отвечал назойливому американцу:

— Ладно, ладно! Не тарахти. Вот придем в Аян…

Ночью налетел шквальный норд, заревел в снастях глухо и протяжно. На барке убрали верхний ярус снастей, чтобы не поломало.

До-самого Аяна на море не прекращались бури. Сильно похолодало. Волны бросали барк, как пустую бочку, перекатывались через него… Палуба и снасти обледенели. Ходить по палубе невозможно. Попытки команды рубить лед мало что дали. Люди за дни похода выбились из сил, многие страдали от качки, болели цингой.

На десятый день плавания «Пальметто» с порванными парусами, побитыми реями, весь обросший ледяным панцирем и чудом державшийся на воде, вошел в порт Аян.

Разместившись по городским квартирам, люди с «Пальметто» уснули, как убитые. А под утро тревога: неприятельский корабль на рейде!

В Аяне ни войск, ни орудий. Все население города при сумерках, в большой снегопад, кто верхом на олене, кто на собачьей упряжке, кто пешком — выступили по тропам в лесные дебри и остановились у подножия горы. Жгли костры, рыли в снегу убежища.

Через сутки прискакал на взмыленном коне казак с вестью о том, что неприятельский фрегат, не причинив вреда городу, ушел в море.

Штаб амурской экспедиции в ожидании санного пути просидел в Аяне около двух недель.

От Аяна до Нелькана ехали верхом на оленях, а оттуда по реке Мае на собачьих нартах. Собак и оленей для всех не хватало. Муравьев распорядился отправлять от станции до станции по три человека через три дня.

С последней партией под охраной казаков выехал Николай Николаевич с женой. Для Екатерины Николаевны аянские плотники изготовили домик-кибитку и седло-кресло. Домик-кибитку несла четверка оленей. А если жене генерала становилось скучно в домике, она перебиралась в седло-кресло. Но это случалось не очень часто. Дни стояли короткие да и смотреть в пути не на что.

Вокруг простиралась или унылая зимняя равнина, или торчали из сугробов тонкоствольные лиственницы.

Лиственницы эти не имели даже порядочных ветвей — топорщились какие-то нелепые, не то недоросшие, не то обрубленные сучья. Все они так промерзли, что разжечь костер из них для казака — сущая беда. Нередко топор, сделавшись ломким от мороза, разбивался о лиственничный ствол.

Глава четырнадцатая

Утром на рейде перед бухтой Де-Кастри показались три судна без флагов. С берега опознали фрегат и два корвета.

В лагере пробили тревогу. Конный казак поскакал в Мариинской пост известить полковника Куканова о появлении неприятеля.

Есаул Крюкин скомандовал весело:

— Врассыпную! Давай, ребята, горошком!

Рота солдат попряталась в чапыжник на опушке леса. Два горных единорога под прикрытием сорока казаков-штуцерников поставлены на мысе. Мыс зарос густым стлаником, и казаки заняли удобные позиции.