Александр у края света

Я пожал плечами.

— Как тебе угодно, — сказал я. — Разумеется, мне до смерти хочется услышать, как ты провел все эти годы, но если тебя гложет некая иррациональная неприязнь…

— Иррациональная неприязнь, — повторил он и слегка поерзал, пытаясь облегчить боль в ноге. — Ты знаешь, мне бы не помешала трость. Скажем, обломок копейного древка как раз подошел бы. Такой, знаешь, достаточно длинный, чтобы прямо с этого места разбить твою тупую рожу. Слушай, Эвксен, меня не гложет иррациональная неприязнь, как ты изящно выразился. Меня гложет совершенно рациональная неприязнь, и сама мысль о том, что к тому моменту, как я встану с этой койки, ты окажешься в безопасности в своей долбаной Согдиане, заставляет меня...

Я вздохнул.

— Хорошо, — сказал я. — Расскажи обо все. Может быть, рассказ поможет тебе успокоиться.

— И не рассчитывай на это, братец, — он зевнул, и я заметил, что у него не хватает двух передних зубов. — Тем не менее я думаю, что будет правильно и хорошо поведать тебе, что ты натворил. После этого, если в тебе осталась хоть капля совести, ты уберешься с моих глаз и повесишься, чтобы избавить меня от лишних хлопот.

Представь себе, дорогой брат (сказал Эвдемон), жизнь пчелы. Ты же философ, и я не собираюсь учить тебя твоему ремеслу, если здесь употребим этот термин; но не приходило ли тебе в голову, что за вычетом некоторых несущественных деталей, вроде размера или умения летать, люди и пчелы похожи, как... ну, скажем, братья? Судя по тупому выражению твоего лица, определенно не приходило, поэтому я сейчас все объясню.

Люди строят. Пчелы тоже. Люди живут сообществами. Пчелы тоже. В идеале, люди трудятся совместно для достижения общей цели, общего блага, всеобщего процветания. Пчелы тоже. Люди иной раз оказываются способны на крайнюю самоотверженность, жертвуя жизнью ради дома и семьи. Пчелы тоже. Люди владеют территориями и любят выколачивать дерьмо из захватчиков и незваных гостей. Пчелы тоже. Человеческие сообщества состоят из работников внизу, людей получше в середине и главного начальника наверху. Пчелиные тоже. Говоря по правде, с тех пор как возникли города, люди пытались жить настолько по-пчелиному, насколько могли; порядок, преданность, усердие, жертвенность, не говоря уж об отсутствии личных свобод и слепой нетерпимости ко всем прочим живым существам. Люди не могу, по крайней мере, на нынешний момент, летать, и ими не правят женщины; если не считать этого, все различия человека и пчелы заключаются в размерах, а размер, как говорится — не главное.

В общем и целом я не люблю пчел; никогда не любил и уж точно никогда не полюблю. Отчасти потому, что от их гудения у меня ноют зубы и мне не нравится, когда меня кусают, но это пустяки. Больше всего меня выводит из себя, думаю, это угнетающее сходство между ними и мной. Как это отец говорил нам, волоча к очередному учителю: тяжко трудись, внимательно учись, наблюдай, вникай, и в один прекрасный день ты станешь таким, как он. Ну так вот, я смотрю на Пчелу, на ее опрятную форму, на ее встроенность в иерархию, ее беспримерную преданность и копье установленного образца, торчащее из задницы, и вижу себя. Насмотревшись, я давлю ее, если хватает проворства.

В первый мой день в должности Синтагмарха Пчел сержант отвел меня в дальний конец лагеря, куда никто не заглядывал, и представил моим новым подчиненным. Там их было что-то около десяти миллионов, разделенных на двадцать пять ульев, каждый под командованием королевы, а те, надо полагать, подчинялись непосредственно мне. Первым делом они прогнали меня три раза вокруг расположения и искусали все ноги. Тут-то я и обнаружил, к крайнему своему огорчению, что у меня непереносимость к пчелиным укусам.

Вообще-то я должен был знать. Возможно, ты помнишь, как-то летом — думаю, мне было восемь или девять — меня под подбородок укусила пчела, вся шея раздулась, как бурдюк, и целую недели все были уверены, что я помру. Похоже, я отношусь к тем людям, которые очень плохо переносят пчелиный яд, потому что на второй день Синтагмарх Пчел чувствовал себя столь скверно, что смог только выползти из постели, свалиться на пол и остаться лежать мордой вниз.

Да, я совершенно готов был на этом и закончить службу в корпусе инженеров, и какая разница, что это означало также и конец карьеры в македонской армии? Но прежде, чем я оправился настолько, чтобы доползти до шатра Его Величества и сдать пост, явился мой сержант, ведя в поводу пару скифов. Выглядели они по-настоящему опасно — ну да ты все о них знаешь — и я как раз собрался спросить сержанта, кто это его научил водить в расположение части кровожадных каннибалов, однако он первым сообщил, что эти скифы — эксперты во всем, что касается пчел, включая и их укусы.

Короче говоря, скифы вручили мне большой горшок мази от укусов, которая вытягивала яд до того, как он успевал причинить вред, еще один горшок другой мази, держащей пчел на расстоянии, и обе эти мази, поверишь ли, прекрасно работали, хотя запашок был еще тот.

Даже если бы они на том и покончили, было бы уже прекрасно, но нет.

О, упоминал ли я, что пчелиные укусы, помимо того, что меня с них разносит, еще и страшно болючие? Так вот они да. Я чувствовал себя так, будто во все суставы мне насыпали гравия, и когда я на следующий день сказал об этом скифским мудрецам, они только переглянулись и кивнули.

— С этим мы можем тебе помочь, — сказали они.

Я был до того впечатлен теми мазями, которые они мне уже вручили, что без лишних сомнений использовал бы все, что они советуют. Но надо отдать им должное, они пытались меня предупредить.

— Эти листья, — сказали они, — считаются у нашего народа лекарством великой силы. Когда мы печальны или несчастны, то кидаем несколько щепоток в костер, и через несколько минут уже пляшем, поем и хохочем, и грусти как не бывало. Это похоже, как когда сильно напьешься, — продолжали они, — только мы замечали раньше, что время от времени человек делается таким счастливым от дыма, что если споткнется во время танца и упадет в костер, то так и лежит, и если друзья не вытащат его сразу, то может и сгореть, счастливый. От волшебного дыма, видишь ли, ты перестаешь чувствовать боль; поэтому мы побаиваемся давать его чужеземцам, к нему непривычным. Ты удивишься, — продолжали они, — какой силой он обладает. Человек может потерять жену, дети могут умереть у него на глазах, а он ничего не почувствует, так и будет сидеть, ухмыляясь и бормоча. Поэтому будь осторожен с этим, вот и все, что мы тебе скажем. Человек, который не чувствует боли, может стать очень опасен и для себя самого, и для других.

— Хорошо, — сказал я. — Я вас понял. Если ваши листья лечат боль от укусов, то остальное мне неважно.

И они дали мне большой горшок этих листьев; как только они ушли, я кинул пригоршню в огонь и стал ждать, что будет.

Брат, это было потрясающе. Через несколько минут вся боль в суставах пропала; да что там, я вообще перестал чувствовать тело. На самом деле это ощущение напомнило мне о Платоне...

(— Ты читал Платона? — спросил я.

Эвдемон нахмурился.

— Ну, да, — сказал он. — У парня, с которым я служил, была копия. Иногда становилось до того скучно, что годилась любую хрень. А Платон был приятным разнообразием среди бесконечных надписей "Произведено в Аттике" на горлышках винных амфор).

— Так вот я имею в виду тот кусок у Платона, где он говорит о совершенном или идеальном состоянии бытия, когда мы освобождаемся от тела и всех мирских уз и существуем, как создания чистой мысли, что, как я понимаю, философы считают хорошим времяпровождением. Само собой, просто куча дерьма, если перестать читать и немного подумать; но после пары вдохов того дыма именно так я себя и чувствовал и даже в некотором смысле получал от этого удовольствие. В общем, с болью от укусов я попрощался, а через час или около того меня отпустило и я вернулся в нормальное состояние. Разумеется, укусы снова разболелись, но уже не так сильно, поскольку мазь тоже делала свое дело; по крайней мере я мог перемещаться и дошел до столовой, не разрыдавшись по пути.