Хазария

Ещё дохнул Стрибог, потряс дубы и берёзы, сорвал с них наряды и помчал, разметал по лесным падям да ложбинам с оврагами.

Ещё тряхнул, рванул, играя своей мощью, – и остались на дубе три листочка, которые бились сиротинушками, не желая отрываться от родимой ветки.

А после следующего дуновения замолились в лесах кудесники:

– Будь милостив к нам, Стрибоже! Не дуй на жилища наши, не ломай деревья, не рви крыши, дай нам в подзимье благо и Сварожии хляби закрой!

Но не слушал Стрибог, дул и дул нещадно. И к вечеру стали кружиться в воздухе первые белые снеги и опадать на землю. И не было в те Овсени ни капли дождя. К утру подморозило, и по Непре пошло сало. А ещё через два дня крепкая стужа заковала волны Непры во льды, и пришла зима ранняя, студёная, засверкала снегом на солнышке.

Удивлялся народ киевский, а древний дед на Торжище говорил, что он зимы такой ещё со времён Рурика и Олега не видывал. А при Олеге Вещем он был добрым молодцем и ходил на Царьград. И в доказательство своих слов дед показывал висевшую у него на шее золотую византийскую монету, на которой был изображён конь и всадник, и монета та стоила целого настоящего коня и робича.

Избор, глядя на улицу через крошечное окно землянки, обращался к Стрибогу:

– Благословен еси, Стрибоже наш! Иже снега несёшь белые и морозы даёшь студёные, дабы Матери-Земле отдохнуть-отпочинуть и Земнобогу от дел избавиться. Ты со Сварогом ведёшь беседу и знаешь, когда повернуть на лето, чтоб вновь цвели жита с просами и ячменя с пшеницами, а Род славянский не голодал бы и люди трудились в радости. О том тебя просим, Стрибоже наш, и благодарим нынче за снега белые, за холод и стужу твою от дней нынешних и во веки веков!

Прислушиваясь к словам старца, Овсена, налив в дубовую кадку нагретой воды, мыла в чебрецовом отваре своего Мечиславушку. Тот смеялся и шлёпал ладошками, разбрызгивая кругом лужицы.

Окончив молитву, кудесник стал натягивать тулуп.

– Куда ты, отче? – спросила Овсена.

– Схожу в лес, там у меня на примете дрова остались. Выберу, какие посуше, и снесу на заимку.

– Так у тебя под навесом вон сколько припасено!

– Нет, летних дров покуда трогать не будем. Придут ещё лютые морозы и долгие ночи, когда наступят Колядины и Велесовы дни. Тогда носа далеко не высунешь, – ухватишь дров с поленницы, и назад! А сейчас ещё есть время для запасов.

Взяв пеньковые верёвки, кудесник отправился в лес. За ним по свежему снегу протянулась цепочка следов.

Овсена вновь занялась младенцем, им обоим явно нравилось купание.

Через время возле дверей послышался шорох.

– Вот и деда наш возвернулся! – обратилась она к сыну. – Давай уже вытираться, довольно резвиться! – И наклонилась к лавке за чистой холстиной.

Дверь резко и широко распахнулась, дохнув холодом. Овсена недоумённо обернулась. В проёме она различила фигуру в воинских доспехах, за нею теснился ещё кто-то громоздкий в овечьем тулупе. «Посыльные от Святослава?» – мелькнуло в мыслях. Однако шестым женским чутьём она враз уловила в неведомых посланцах нечто чужое и страшное. И, повинуясь этому чувству, невольно встала перед купелью, загораживая сына.

В тот же миг двое бросились к молодице, схватили, заломив руки так, что слёзы брызнули у неё из глаз. Тот, что был в тулупе, запустив здоровенную пятерню в волосы Овсены, поднял её залитый слезами лик и, повернув к двери, спросил у третьей тёмной особи, возникшей в узком проёме:

– Сия, что ль, девка?

Чёрная особь молча кивнула, и тут же узкий длинный кинжал пронзил сердце молодой женщины. Убийцы отпустили жертву, и она упала ничком на широкую лаву, раскинув руки. Мир разом померк для неё, и она уже не видела, как здоровяк, шагнув к дитяти, на миг замешкался. Мечислав так глядел синими чистыми очами, будто само небо играло в них. Потом малец громко заплакал, от дверей прозвучала команда по-гречески. И тогда здоровяк в тулупе всё тем же привычным ударом оборвал крик младенца. На землю хлынула алая кровь.

Стало тихо, только кровь капала с лавы в бадью и на землю, смешиваясь воедино – материнская и младенческая…

В это время тень заглянула в дверь, окинув всё быстрым хищным взором.

– Кончил? Уходим! – велела она.

Вскочив на быстрых коней, разбойники унеслись прочь по снежному первозимью.

Над лесом громыхнуло, сухо щёлкнуло, будто бичом, и тяжкий гром с яркой молнией ударил в белую землю.

Избор как раз увязывал дрова, когда услышал громовой раскат. Потом полыхнуло, и старец увидел совсем неподалёку вставший между землёй и небом огненный столб, несмотря на белый день на миг осветивший всё пространство вокруг. Зимняя гроза – горючая слеза Сварога! А такой великой молнии, вставшей столбом, Избор никогда не видывал. Это не на шутку встревожило кудесника. Подхватив вязанку, он поспешил домой, на ходу вознося молитву богам.

Ещё не достигнув землянки, сердце волхва упало, – дверь была настежь отворена, а перед порогом чернел вытоптанный круг человеческих и конских следов. За миг до того, как вбежать вовнутрь, Избора пронзила страшная догадка, он уже знал, что увидит. Но представшая жуткая картина неслыханного убийства едва не лишила Избора чувств. Что может быть на свете ужаснее зрелища обезображенных насилием тел чистых и невинных существ – юной женщины-матери и младенца?!

Волхв глухо застонал, изо всех сил сжав голову. Перед очами поплыла, обволакивая мозг, горячая, как кипящая смола, темень. Но одновременно с чёрной тьмой внутри вспыхнул огонёк жажды возмездия. Усилием воли волхв заставил сознание вернуться.

«Догнать! Я должен настигнуть убийц!» – застучало внутри частыми молоточками.

Избор выбежал из землянки и остановился у следов, уводящих в лес. Надобно настигнуть убийц во что бы то ни стало! Волхв стал горячо шептать заклинание, трижды повернулся вокруг себя и ударился о землю. Через миг почувствовал, как мышцы налились силой, а сердце – яростью. Его уста исторгали горячее дыхание, очи блестели решимостью, он становился Воином – необычайно смелым и сильным, который выходит на смертельный поединок с превосходящим силой противником и не имеет права проиграть.

Распрямив спину и грудь, весь будто выросши, легко и свободно одолевал Избор кусты и сугробы, перескакивал через буреломы, сжимая в руке своё единственное оружие – нож-тесак для обрубки веток. Волхв не помнил, сколько он бежал, но когда выскочил за очередной поворот лесной тропы, увидел их совсем близко – одного дюжего мужика в овечьем тулупе, какой носят в зимнюю пору кияне, двоих воинов в греческой броне и одного черноризца. Тропа была узкой, они ехали гуськом: впереди черноризец, за ним воин в греческой броне, потом киянин в тулупе, и второй воин замыкал злодейский отряд. Избор в единый миг почувствовал, что главный у них черноризец, и ощутил ещё нечто неведомое, но сосредоточиться на этом не мог, потому что видел спину уходящего врага и пылал огнём праведной мсты. Кудесник собрал всю ненависть и боль в единый образ и с силой послал его в затылок последнего убийцы, который закрыл собой остальных на узкой тропе. Тот дёрнулся, поднялся в седле и, обхватив голову руками, словно в неё угодил камень из пращи, с диким воплем завалился назад, а потом и вовсе рухнул в заснеженные кусты. Всадники смешались, в недоумении глядя по сторонам и на корчившегося в предсмертных судорогах воина. Послышались удивлённые и растерянные возгласы на греческом и русском. Второй воин быстро извлёк стрелу из колчана и натянул тетиву лука, сторожко оглядываясь по сторонам. Мужик в тулупе соскочил с коня и присел у поверженного воя, а черноризец, не покидая седла, лишь мельком взглянул на умирающего и стал внимательно озирать заснеженный лес.

Избор в мгновение ока выскочил из кустов и метнул в черноризца свой тяжёлый тесак. Он вошёл в грудь, но черноризец усидел в седле. Почти в тот же миг одна, а через мгновение и вторая стрелы, пущенные греческим воином, угодили в цель. Одна ранила Избора в плечо. Волхв зашатался и остановился. Вторая угодила в грудь, и кудесник осел на снег.