Изместьева Ж.А. Великое прозрение. Послания Ангелов - Хранителей. Книга 1

Человек задумался, глядя на выразительное лицо мальчика.

— Послушай! — продолжал он слабеющим голосом. — Я тоже умру раньше, чем наступит день… В двадцати шагах отсюда, на том берегу ручья, лежит груда дров. Принеси их, сложи костер, втащи на него наши тела, прикрой поленьями и подожги; пусть полыхает большой огонь, пока мы не превратимся в пепел…

Басилио слушал.

— А потом, если никто не придет… копай вот здесь, и найдешь много золота… все будет твое. Запомни!

Голос незнакомца уже был едва слышен.

— Иди за дровами… Я хочу помочь тебе.

Басилио ушел. Незнакомец повернул лицо к востоку и зашептал, словно молясь:

— Я умираю, не увидев рассвета над моей родиной! Вы, кому суждено увидеть зарю, приветствуйте ее; не забывайте тех, кто пал темной ночью!

Он поднял глаза к небу, губы его зашевелились, будто шепча молитву, затем голова его опустилась, тело вытянулось на земле…

Два часа спустя сестра Руфа совершала в баталане своего домика утреннее омовение перед тем, как идти к мессе. Благочестивая старуха взглянула на ближайший лес и увидела поднимавшийся из него столб дыма; она нахмурила брови и, преисполненная святого негодования, воскликнула:

— Кто этот еретик, который в день праздника занимается расчисткой леса? Вот откуда все несчастья! Попробуй-ка попади в чистилище и увидишь, как я тебя оттуда выставлю, дикарь эдакий!

Эпилог

Многие из наших героев еще живы, а других мы потеряли из виду, поэтому написать настоящий эпилог невозможно. На благо человечеству мы с удовольствием прикончили бы всех наших персонажей, начиная с отца Сальви и кончая доньей Викториной, но это не в наших силах… Пусть живут! Ведь в конце концов не нам, а стране приходится их кормить…

С тех пор как Мария-Клара ушла в монастырь, отец Дамасо оставил селение и переехал в Манилу, как и отец Сальви, который, в ожидании вакантной митры, читал проповеди в церкви монастыря св. Клары, где он занимал высокий пост. Не прошло и нескольких месяцев, как отец Дамасо получил приказ от церковных властей отправиться в приход, находящийся в одной из отдаленных провинций. Рассказывают, он этим так огорчился, что на следующий день его нашли мертвым в спальне. Одни говорят, что он умер от апоплексии, другие говорят — от кошмарных сновидений, но лекарь рассеял все сомнения, сказав, что он скончался «внезапно».

Никто из наших читателей не узнал бы капитана Тьяго, если бы его увидел. За несколько недель до того, как Мария-Клара дала монашеский обет, он впал в такое удрученное состояние, что начал худеть и грустить, стал задумчивым и нелюдимым, как его бывший друг, несчастный капитал Тинонг. Едва только двери монастыря закрылись за дочерью, он приказал своей безутешной кузине, тетушке Исабель, взять все вещи, оставшиеся от его дочери и покойной жены, и уехать в Малабон или Сан-Диего, так как отныне он хотел жить один. Дни и ночи стал проводить капитан Тьяго за игрой в лиампо и на петушиных боях, начал курить опиум. Он не ездил больше в Антиполо, не заказывал мессы; донья Патросинио, его давняя соперница, благочестиво отпраздновала свой триумф и принялась снова похрапывать на проповедях. Если вы когда-нибудь после полудня пройдетесь по главной улице Санто-Кристо, то увидите в лавке одного китайца маленького, желтого, тощего, согбенного человека с ввалившимися тусклыми глазами, с черными губами и ногтями, глядящего на людей невидящим взором. С наступлением сумерек вы заметите, как он с трудом поднимается и, опираясь на палку, заковыляет к узкой улочке и войдет в грязный домишко, над дверью которого большими красными буквами выведено: «Публичная курильня опиума». Этот человек и есть некогда знаменитый капитан Тьяго, ныне забытый даже старшим причетником.

Донья Викторина к своим фальшивым локонам и мании «обандалузивания», если можно так выразиться, прибавила новую причуду, — ей захотелось самой править лошадьми, и дон Тибурсио должен отныне тихо сидеть на заднем сиденье коляски. Так как из-за слабости ее зрения произошло много несчастных случаев, она носит пенсне, которое придает ей еще больше очарования. Доктора теперь никто уже не приглашает к больным, а слуги частенько видят его без вставной челюсти, что, как знают наши читатели, является дурным признаком.

Линарес, единственный защитник несчастного лекаря, уже давно почиет на кладбище в Пако, пав жертвой дизентерии и дурного обращения своей кузины.

Победоносный альферес отправился в Испанию в чине лейтенанта и в должности коменданта, бросив свою милую супругу, облаченную все в ту же фланелевую рубаху неописуемого цвета. Эта бедная покинутая Ариадна посвятила себя, подобно дочери Миноса, культу Бахуса [207] и табака и стала пить и курить с такой страстью, что ее боялись теперь не только девушки, но и старухи, и малые дети.

Другие наши знакомые из Сан-Диего, наверное, еще живы, если они не отдали богу душу при взрыве парохода «Липа», совершавшего рейс в провинции. Так как никто не позаботился узнать, кто были несчастные, погибшие при этой катастрофе, и кому принадлежали руки и ноги, разбросанные по острову Конвалесенсия и по берегам реки, мы не имеем никаких сведений о том, были ли среди них люди, известные нашим читателям. Но мы уж тем довольны, — как были довольны тогда правительство и пресса, — что единственный монах, плывший на пароходе, спасся, и большего не требуем. Самое важное для нас это жизнь добродетельных священнослужителей, да продлит господь их владычество на Филиппинах на благо душам нашим.

О Марии-Кларе никто больше не слышал; поговаривают, правда, что ее уже нет в живых. Мы спрашивали о ней разных влиятельных лиц в монастыре св. Клары, но никто не соизволил обмолвиться ни единым словом, даже те болтливые святоши, что лакомятся великолепным жарким из куриной печенки и еще более великолепным соусом, который называется «монашеским» и готовится искусной кухаркой обители Христовых невест.

И тем не менее… Однажды сентябрьской ночью ревел ураган и хлестал своими огромными крыльями дома Манилы; ежесекундно грохотал гром, молнии озаряли картину разрушения и нагоняли ужас на жителей городка. С неба низвергались потоки воды. При свете змеевидных молний можно было видеть, как по воздуху летел то кусок кровли, то целое окно, которые затем падали на землю со страшным шумом. На улицах не было ни одного экипажа, ни одного прохожего. Когда гулкое эхо грома, стократ повторенное, смолкало вдали, слышалось завывание ветра, сливавшееся с шумом дождя, который барабанил по раковинам закрытых окон.

Два жандарма укрылись в сарае, стоявшем неподалеку от монастыря; один из них был солдат, другой — капрал.

— Что нам тут делать? — сказал солдат. — Все равно никто не ходит по улицам… Надо бы зайти куда-нибудь в дом; моя красотка живет на улице Архиепископа.

— Отсюда немалый конец, мы промокнем, — ответил другой.

— А лучше, если сюда молния ударит?

— Не беспокойся: монашки небось для своего спасения громоотвод поставили.

— Да, — сказал солдат, — но какой с него толк, если ночь такая темная.

И он устремил взор вверх, пытаясь что-нибудь разглядеть в темноте. В этот миг несколько раз подряд сверкнула молния и послышались страшные раскаты грома.

— Наку! Сусмариосеп! [208] — воскликнул солдат, крестясь и дергая товарища за полу. — Пойдем отсюда!

— Что с тобой?

— Идем, идем отсюда! — повторял тот, щелкая зубами от страха.

— Что ты увидел?

— На крыше… наверное, там монашка, которая по крышам бродит!

Капрал высунул голову и посмотрел.

Снова сверкнула молния, огненная жила прорезала небо; за ней последовал ужасающий треск.

— Иисусе! — воскликнул он и тоже перекрестился.