Изместьева Ж.А. Великое прозрение. Послания Ангелов - Хранителей. Книга 1

Его мучительные раздумья были прерваны приходом «правительственной» партии в составе доньи Викторины, дона Тибурсио и Линареса.

Донья Викторина принялась тараторить за себя и за трех мужчин сразу: упомянула о визитах Линареса к генерал-губернатору и намекнула несколько раз на то, как полезно иметь родственника «с весом».

— Вот, — заключила она, — как мы говорим: покровителя найтешь и от палки не уйтешь.

— Н…н…наоборот, жена! — поправил ее доктор.

Несколько дней назад она вдруг задумала прослыть андалузийкой и стала произносить «т» вместо «д» и «ш» вместо «с». Никто не смог бы заставить ее отказаться от этой бредовой идеи, она скорее отказалась бы от фальшивых локонов.

— Та-та, — прибавила она, говоря про Ибарру, — он швое зашлужил; я уже шказала, как увитела его в первый раз: это флибуштьер. Кузен, что тебе шказал генерал? А что ты ему шказал? Что шообщил ему об Ибарре?

И, видя, что кузен медлит с ответом, она продолжала, обращаясь к капитану Тьяго:

— Верьте мне, — ешли его приговорят к шмерти, то только благотаря моему кузену.

— Что вы, сеньора! — запротестовал Линарес.

Но она прервала его:

— Ах, каким ты штал типломатом! Мы же знаем, что ты штал шоветником генерала, что он жить без тебя не может… А, Кларита, как мы раты тебя витеть!

Мария-Клара была бледна, хотя уже несколько оправилась от болезни. Ее длинные волосы были схвачены голубой шелковой лентой. Грустно улыбаясь, она робко поздоровалась со всеми и приблизилась к донье Викторине для традиционного поцелуя.

После обычных приветственных фраз новоявленная андалузийка продолжала:

— Мы приехали проветать ваш; вы шпашлись благотаря вашим швязям! — И она многозначительно посмотрела на Линареса.

— Бог хранил моего отца, — ответила чуть слышно девушка.

— Та-та, Кларита, но времена чудеш прошли; мы, ишпанцы, говорим: «На мать божью не натейся, та шам не плошай».

— Н…н…наоборот!

Капитан Тьяго, до сих пор не имевший возможности вставить слово, отважился спросить, с волнением ожидая ответа:

— Значит, вы, донья Викторина, думаете, что пресвятая дева…?

— Мы как раз и приехали, чтоб поговорить ш вами о «теве», — ответила она, с таинственным видом кивнув в сторону Марии-Клары, — нато поговорить о телах.

Девушка поняла, что ей следует удалиться; она вышла из комнаты под каким-то предлогом, опираясь рукой на спинки кресел и стульев.

Разговор о делах был очень тихим и очень кратким, и мы предпочитаем не передавать его. Достаточно сказать, что при расставании все были веселы, а капитан Тьяго сказал потом тетушке Исабель:

— Предупреди в гостинице, что завтра мы даем званый обед! Подготовь Марию, скоро мы выдадим ее замуж!

Тетушка Исабель в ужасе взглянула на него.

— Вот увидишь! Когда сеньор Линарес станет нашим зятем, мы все дворцы насквозь пройдем; нам будут завидовать, все просто умрут от зависти!

На следующий день, в восемь часов вечера, дом капитана Тьяго снова наполнился гостями, но теперь здесь были одни лишь испанцы и китайцы; прекрасный пол был представлен испанками — местными и приезжими.

Большая часть приглашенных — наши старые знакомые: отец Сибила и отец Сальви в кругу францисканцев и доминиканцев; старый жандармский лейтенант сеньор Гевара, еще более угрюмый, чем раньше; альферес, в сотый раз повествующий о своем недавнем сражении и свысока поглядывающий на всех, словно он — сам дон Хуан Австрийский [204]: теперь он стал лейтенантом и занял пост коменданта; де Эспаданья, который взирает на него с почтением и страхом, избегая встречаться с ним глазами, и, наконец, раздосадованная донья Викторина. Линарес еще не приехал; как герой дня, он должен явиться позже остальных, — бывают на свете великие люди со столь безупречной репутацией, что даже опоздание на час ей не вредит.

В кругу женщин предметом обсуждения была Мария — Клара; девушка их учтиво приветствовала, но лицо ее было печально.

— Фи! — сказала одна девица. — Гордячка…

— Она миленькая, — отозвалась другая, — но он мог бы выбрать кого-нибудь и не с таким глупым лицом.

— Все дело в золоте, дорогая; этот милый юноша продает себя.

В другом углу тоже злословили:

— Выходит замуж, когда первого жениха не сегодня-завтра повесят!

— Вот что значит быть предусмотрительной: всегда имей под рукой замену.

— Да, но на случай вдовства, а не…

Мария-Клара, которая сидела неподалеку и поправляла цветы в вазе, наверное, слышала эти пересуды; она вздрагивала, бледнела и порой кусала себе губы.

В кружке мужчин разговаривали громко, и речь шла, естественно, о последних событиях. Говорили все, даже дон Тибурсио; лишь отец Сибила хранил презрительное молчание.

— Я слышал, отец Сальви, что ваше преподобие покидаете наш город? — спросил новоиспеченный лейтенант, которого лишняя звездочка сделала более любезным.

— Мне тут больше нечего делать; я должен обосноваться в Маниле… а вы?

— Я тоже уезжаю, — ответил тот, выпрямившись. — Правительство поручает мне командование летучим отрядом для очистки провинций от флибустьеров.

Отец Сибила быстрым взглядом смерил его с головы до ног и повернулся к нему спиной.

— Уже известно, что сделают с их главарем? С этим флибустьеришкой? — спросил один чиновник.

— Вы говорите о Крисостомо Ибарре? — переспросил другой. — Вероятнее всего, и это было бы самым справедливым, что его повесят, как тех, в семьдесят втором году.

— Он будет выслан! — сухо сказал старый лейтенант.

— Выслан! Всего только выслан! Но, конечно, в пожизненную ссылку! — воскликнуло несколько человек разом.

— Если бы этот юноша, — продолжал лейтенант Гевара громким и строгим голосом, — был более осмотрителен, если бы он меньше доверял некоторым из тех, с кем вел переписку, если бы наши следователи не так усердствовали в толковании написанного им, этот юноша без сомнения был бы освобожден.

Заявление старого лейтенанта и его тон огорошили присутствующих, они не знали, что сказать. Отец Сальви смотрел в сторону — возможно, чтобы не видеть устремленного на него мрачного взора старика. Мария — Клара уронила цветы и застыла в неподвижности. Отец Сибила, умевший хранить молчание, оказался единственным, кто смог теперь нарушить тишину.

— Вы говорите о письмах, сеньор де Гевара? — спросил он.

— Я говорю о том, что мне сказал защитник, который взялся за дело с душой и усердием. Кроме нескольких непонятных строк, написанных юношей одной женщине перед отъездом в Европу, строк, в которых следователь разглядел злой умысел и угрозу правительству и от которых обвиняемый не отрекся, ему нечего более вменить в вину.

— А предсмертное показание того разбойника?

— Защитник опроверг его, ибо, по словам самого разбойника, они никогда не общались с Ибаррой, а виделись только с Лукасом; последний же был, как это удалось доказать, его врагом, и, возможно, покончил с собой из-за угрызений совести. Установлено также, что бумаги, найденные на трупе, были поддельные; буквы написаны так, как писал сеньор Ибарра семь лет назад, и не сходны с его нынешним почерком, а это заставляет полагать, что образцом при подделке служило упомянутое старое письмо. Более того, защитник сказал, что если бы сеньор Ибарра не захотел признать письмо, можно было бы значительно облегчить его участь; но, увидев этот документ, он побледнел, растерялся и признал все, что там написано.

— Вы говорите, — спросил один францисканец, — письмо было адресовано женщине, но как же оно попало в руки следователя?

Лейтенант не ответил; он бросил быстрый взгляд на отца Сальви и отошел в сторону, нервно покручивая кончик своей седой бородки. Оставшиеся обменивались мнениями.

— В этом видна десница божья, — заметил кто-то, — даже женщины его ненавидят.

— Желая спастись, он сжег свой дом, но позабыл о гостье, то есть о любовнице, о «бабай», — прибавил, громко смеясь, другой. — Воля божья! «Сантьяго, и рази, Испания» [205]!