Unknown

Безучастный ко всему Экуй, только кивнул. Деньги у него были – ещё те, что выплатил господин де Бодрикур. Их удалось сохранить, благодаря потайному карману на поясе, о котором нипочём не догадаешься, если не знать. И даже сегодня, когда сквозь забытьё, чувствовалось, как чьи-то умелые руки обшаривают тело в поисках наживы, господин Экуй задним умом всё равно понимал – не найдут. И не ошибся. Его котомку унесли, забрали чётки – последнее напоминание о давней службе в Бове, и даже сняли с шеи простой деревянный крест. Но деньги остались при нём. И пока хозяин таверны ходил за бутылью с маслом, господин Экуй незаметно вытащил пару монет и зажал их в кулаке.

– Не следовало вам ходить здесь ночью, сударь мой, – сказал кабатчик, возвращаясь.

– Я думал, место, где живёт наш король и Божья Дева-Освободительница – это не лесная дорога, – хмуро заметил Экуй.

Опытный взгляд хозяина задержался на сжатом кулаке, потом на избитом лице, и в глазах его промелькнуло что-то, похожее на жалость.

– А вы, как я вижу, совсем издалека, да?.. Я сразу это понял по тому, как вы о Деве-то… Не говорят о ней так больше. У нас тут это сейчас не в чести…

Экуй посмотрел тяжело.

– Что «это»?

– Поклонение ей. Про Париж слыхали, небось? Нехорошая там вышла история… И под Шарите она победить не сумела. Уж и так слухи всякие ходят, будто города на Луаре покорились не ей, а потому что впереди войска сам король ехал. А ещё был у меня тут недавно человек один, так, говорит, под Монтепилуа она короля только путала, поэтому и сражения не вышло, а под Парижем герцогу Алансону победить не дала – сомневалась всё, время тянула…

– А как же армия англичан, которая ушла без боя от Орлеана?

– Про армию не знаю, может и врут, я там не был…

– А я был! – почти выкрикнул Экуй.

Кулак с монетами побелел и затрясся. Лицо кабатчика снова изобразило жалость.

– Так ты солдат? Тогда извини. Ваша братия уж больно горяча и драчлива делается, как только о Деве не так как-нибудь заговорят. Но зла ей тут никто не желает. Я, например, всем говорю, что сейчас ей бы идти в монастырь – молиться за короля, чтоб правление его стало долгим и мирным. Под венец-то ей никак нельзя… Деве-то… а за короля молиться – самое Божье дело и есть.

Экуй поморщился. Тяжёлая рука кабатчика, смазывающая его раны, слишком сильно надавила на синяк на скуле, и он невольно отстранился.

– Ладно, – сказал хозяин, заканчивая с последней ссадиной и с разговором, – за масло ничего с тебя не возьму. Но за еду, если будешь чего заказывать, расплатишься.

Он медленно принялся обвязывать бутыль холстиной, чтобы отнести на место, и вдруг сказал, не глядя на Экуя.

– Знаешь, как я сам весной-то радовался. Чуть горло криком не сорвал, так чуда хотелось. Война всем осточертела… Как узнал, что Орлеан освободили, всю улицу бесплатно напоил. А потом у нас король стал, и сразу перемирие с Бургундией! Разговоры всякие пошли, мол, воевать больше не будем вообще, вроде, господа между собой мирно договорятся… Ты понимаешь, солдат, что всё это для нас, цеховиков, значило?! Вот, ты женат?

– Нет.

– Тогда не поймёшь, – цыкнул кабатчик. – Так поверь на слово – хорошо нам от этого стало. И безо всякого чуда… И нам не понравилось, когда Дева стала снова короля теребить и на Париж звать. Уж теперь-то чего? Теперь король и сам знает, когда воевать, а когда праздновать! Но она всё своё… Вот Господь и отвернулся. А нам, знаешь ли, не понять – девушка, ведь, должна подальше от солдатни рваться… уж прости, я не в обиду… но она всё при войске, да при войске. Странно как-то…

Он потоптался возле Экуя, подождал, не ответит ли чего? А потом совсем другим, деловым тоном осведомился, будет ли господин солдат холодные потроха с капустой, потому что очаг уже загасили, и жена его готовить теперь начнёт только утром?

– Вина принеси, – буркнул Экуй, разжимая кулак. – И побольше.

Вокулёрских денег хватило на несколько дней, которые господин Экуй провёл, как и собирался, в сборах сведений о Деве.

Говорили о ней много и охотно. Особенно, когда требовалось обсудить, что за последнее время она сделала не так. И, если сначала Экуй ещё на что-то надеялся, то к исходу второго дня был вынужден признать – кабатчик сказал ему истинную правду. Оставалась спасительная мысль о том, что, может быть, там, среди знати, где ещё держала в своих руках власть герцогиня Анжуйская, там, может быть, в чуде продолжали нуждаться. И сам король, вопреки всему, что о нём говорят, не устал от Девы, требующей новых и новых сражений, а просто бережёт её и ожидает Божьего знака, чтобы сделать всё, как надо?

Но, как надо?!

Господин Экуй совсем растерялся. Он не мог себе представить, что Господь просто так, навсегда покинул свою посланницу! Выплеснул её, как кухарка из таверны выплёскивает воду, в которой только что отмыла капустные листья! Всевышний должен был как-то вразумить её, подсказать, что делать дальше – идти ли в монастырь, как говорил кабатчик, или вернуться домой… А может, и выйти замуж! Дева ведь не давала обета целомудрия до конца своих дней. И замужество могло стать знаком к тому, что миссия её, как воительницы, завершена, а ребёнок, рождённый великой Девой-Освободительницей, запросто мог стать продолжением чуда…

Всё это выглядело благостно, и вполне отвечало недавней душевной гармонии господина Экуя. Но, вот ведь беда – Дева, похоже, никаких знаков до сих пор не получила! И, если продолжает рваться в бой, значит, её голоса призывают её к войску, и, значит, не всё ещё закончено!

Тому, что Дева подлинное чудо, господин Экуй верил безоговорочно! Тому, что пропало единомыслие между ней и королём, хоть и сопротивляясь, но вынужден был поверить. И выводов в этом случае напрашивалось два – или ошибается он сам, и герцогиня когда-то обвела его вокруг пальца и использовала, действительно, для ничтожного дела, из-за чего вся его вера лишь нелепая иллюзия. Или что-то не так с королём, его двором и прочими не верящими больше…

Господин Экуй тяжело сглотнул.

Когда эта мысль впервые его посетила, он как раз зашёл в церковь помолиться. Поднял глаза на распятие и похолодел. «Сына Божия распяли из трусости и мелочной зависти. Кто же теперь помешает распять и посланницу Его? И, если то, что все говорят, правда, случится это может очень скоро, и новый Спаситель по наши души никогда уже не придёт…».

Напуганный такими мыслями, господин Экуй решил, что должен немедленно что-то сделать, кого-нибудь предупредить! И даже дошёл до замка, куда его, конечно же, не пустили. Зато один из лучников, без дела торчавших во дворе за воротами, пообещал разыскать пажа Девы, к которому Экуй слёзно просил его пропустить. Паж вскоре вышел, но оказался совсем не тем мальчиком, который был Экую известен. Сказал, что зовут его Раймон. А тот Луи, которого господин, видимо, ищет, погиб под Парижем со знаменем Девы в руках.

От этого известия ноги у господина Экуя совсем подогнулись. Он и не ожидал, что смерть мальчишки воспримет, как потерю кого-то близкого…

Впрочем, что греха таить, за последние несколько лет, у него и не было близких. А изо всех встреченных, только этот мальчик был добр без какой-либо корысти.

Понуро он побрёл прочь. В смятенном разуме мелькнула безумная идея подождать выезда герцогини. Но Экуй тут же её отогнал. Что он скажет ей? Что спросит?! Ведь даже если герцогиня его вспомнит, вряд ли она станет отчитываться перед ничтожным человеком, который когда-то сделал для неё ничтожное дело.

В таверне, куда он вернулся за не имением другого приюта, господин Экуй вытащил все оставшиеся деньги и потребовал вина. Пил он зло, жадно, ища забытье и не пьянея. Потом как-то сразу сник. Жадные до угощения бродяги, словно гиены почуяв нужный момент, подобрались к его столу, заискивающе улыбаясь. Широким жестом Экуй пригласил их в компанию и, крикнув ещё вина, расплакался. Он пытался объяснить, что дьявол подбирается к Божьей посланнице. Что Деву надо спасать, потому что лучшие из тех, кто был возле неё, уже пали, или удалены. Что сам он слишком одинок, поэтому нуждается в их помощи. И бродяги кивали и соглашались…